Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 3

Он дал санитару список и велел немедленно вызывать всех больных и класть в стационар.

— Так у нас же белья не хватит, — заметил старик.

— Клади в своем…

— Коек не хватит.

— Клади три человека на одну койку.

Наутро был развод. Всех инвалидов вызвали на лесоповал. Освобожденных не было. После развода приехавший начальник со всеми сопровождающими лицами сделал обход колонии. Когда он вошел в стационар, он словно остолбенел. На каждой койке сидело по три человека больных. Начальник ничего не сказал. Ничего не сказали и прибывшие с ним. Вышли из амбулатории, сели. Начальник внимательно посмотрел на Леву и произнес:

— Так у вас, видно, материнское сердце…

Больше он ничего не добавил, встал, и все вышли. Может быть, случайно сказанные им слова явились для Левы как бы наградой. «Материнское сердце!»

…Что будет дальше? Все как бы притихло перед грозой. Не шелохнется, не дрогнет, но вот-вот грянет гром.

Лева спросил местного начальника:

— Как быть в будущем с освобожденными инвалидами?

Тот пожал плечами и сказал, что распоряжение свыше отменить не может. Ежедневно распределение рабочей силы проверяется высоким начальством.

«Как быть? Как быть?» — думал Лева. Ведь такие установки только увеличат смертность и ничего не дадут. И может ли он работать фельдшером в таких условиях?

На дворе было темно, был мороз.

— Как быть? — не переставал спрашивать себя Лева. — Христос не посчитался с собой, пожертвовал своей жизнью. Будь что будет, но я должен сделать все, чтобы медицинская справедливость восторжествовала.

Ведь были же и реальные инвалиды и освобожденные по болезни. И Лева написал в Уфу, в управление трудовых исправительных лагерей. В заявлении описывает создавшееся положение, доказывает всю вздорность распоряжения начальника, просит немедленно выслать комиссию и принять соответствующие меры.

Заявление написано. Но как его передать? Все просматривается, все контролируется. Один путь: передать его местному начальству для передачи в Белорецк, а через него переслать в Уфу.

Он положил заявление в пакет и отдал санитару для передачи начальнику. Санитар вернулся испуганный:

— Что вы наделали! Что вы наделали! Вы погубили себя! Мне приказано с вами не разговаривать и всячески быть от вас подальше. К вам будут приняты меры…

Каждый день пах грозою. Лева был готов ко всему. Он оставил знакомому бухгалтеру свой адрес к матери.

— Если что случится со мною, напиши ей, что отдал все за людей.

Ни начальник, ни прораб — никто не старался поддержать в Леве дух. Все глядели на него как на человека обреченного. Даже старик-санитар, которому, в сущности, и терять-то было нечего, был с Левой крайне сдержан и молчалив.

В любую минуту мог прибыть новый фельдшер, а как поступят с Левой, трудно было даже предположить. Где поддержка, у кого просить помощи и справедливости? Только Бог любви и милосердия, от которого отвернулось истекающее кровью человечество… Ему, Богу любви, поклонялся Лева с юности. Ему пытался он служить и по Его заветам жить. И теперь Лева молился Ему, прося сил перенести все, готовясь расстаться с жизнью.

Проходили недели, но ничего не менялось. Ничего не случилось и с Левой.

Вдруг приехал белорецкий начальник. Все забегали, готовясь к очередной буре. Начальник сразу подошел к Леве, зайдя в амбулаторию. Его сопровождала огромнейшая ученая собака.

— Ах, доктор, здорово. Ты мне нужен. Вот что-то собака занемогла, надо полечить.

Лева, понятно, не был специалистом по собачьим болезням. Но все-таки постарался дать добрый совет. Начальник разделся и вдруг, ни с того ни с сего, начал рассказывать Леве о своей жизни. Много тяжелого, горького видал он в детстве. А потом работа, военная служба…

Начальник расстался с Левой в самых добрых отношениях. Вскоре все узнали, что этого начальника сняли с работы за всякие перегибы, в особенности в отношении женских бригад. Надо думать, он был отправлен на фронт.

…Голод, страшный голод терзал каждого. Новые пополнения заключенных приходили еще упитанными, сильными, но, проработав два-три месяца на лесоповале, они обессиливали и с трудом двигались. Начальство делало все усилия, чтобы как-то наладить питание. Кое-что удавалось достать через леспромхоз. Несколько заключенных расконвоировали, и они целыми днями ставили силки на зайцев. Зайцев варили в общем котле. Но все это было далеко не достаточно, чтобы дать необходимое количество калорий.

Лева голодал вместе с другими.

Стены своей комнаты осенью он увешал ветками рябины с красными гроздьями, и теперь этих гроздей становилось все меньше и меньше. Хотя ягоды были горьки, но он постоянно ел их.

Был обычай: ему, как фельдшеру, приносили пищу с кухни. От его оценки зависела работа кухни, ее санитарное состояние. Поскольку от Левы зависело, одобрить или не одобрить рацион, ему старались класть порции погуще и побольше. Но совесть у Левы заговорила, и он, отослав принесенный обед, заявил, чтобы ему принесли и положили, как всем. В столовой работники ИТР, посмеиваясь, внушали поварам:

— Смотрите, фельдшеру пожиже наливайте, а то отольет назад….

Приближалась весна 1942 года. Стали готовиться к лесосплаву. Организовали бригады возчиков, которые вывозили лес к реке. Это была самая ударная, напряженная, ответственная работа.

Для того чтобы поддержать силы людей, Лева убедил начальство, что необходимо варить дрожжи и поить ими работающих. Предложение Левы было принято, дрожжи варили, поили работающих, и по, наблюдениям Левы, производительность труда тех, кто был «на дрожжах», была выше.

Как всегда на Урале, стремительно пришла весна, начался сплав по реке Куязы. В лесу пели птицы и было по-прежнему много цветов. Лева любил ставить букеты цветов в амбулатории, отдельные цветы он засушивал, посылая их жене и матери.

Мать Левы нарочно писала ему бодрые письма, поддерживая Леву. Он мог только догадываться о том, какие тяготы и голод переносят его родные.

Большим лишением для Левы в эти дни было — отсутствие братского общения… Если в ранние сроки заключения, когда он был осужден на пять лет, он встречал братьев и в Сибирских лагерях, на Беломорском канале, и за Полярным кругом, на Кольском полуострове, и в тот раз, когда он более трех лет отбывал в Горной Шории, он всегда находил, хотя бы и не сразу, дорогих братьев, с которыми вместе молился, делил радости и горести. Теперь же он не встречал никого.

Он искал людей, интересующихся Богом, миром, любовью, человеколюбием, — и не находил их. Все забыли о Боге, никто не искал и не вспоминал Христа.

Голод, раздражение, бесконечная ругань. У каждого одна мысль: как бы остаться в живых, освободиться…