Максим Кантор - Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия

Согласно евразийской концепции, Россия имеет миссию — разрушить греховный Карфаген. Россия (говорит геополитик Дугин, и говорит с экрана) должна захватить материалистический Запад, чтобы научить Запад духовным ценностям, которых Европа уже не понимает. А Россия в святости своей духовные скрепы сохранила.

Зачем для внедрения духовных ценностей захватывать земли физически, не вполне ясно, но в программе евразийства вообще ничего не ясно.

Никакой теософии и философии евразийство просто не знает. Если трактовать евразийство как интерпретацию религии, такая религия к христианству отношения не имеет; это совершенно языческое камлание. Впрочем, тенденцию к национализации религии православие несло всегда, и последовательно; в этом был пафос отторжения православия от католицизма.

Чаадаев проговорил это положение недостаточно внятно, а предмет заслуживает того, чтобы фраза была произнесена членораздельно; Чаадаев ограничился фразой, по поводу Византии сказанной, которую философу не простили: «Россия пила из мутного источника» — имел он в виду простую вещь: национализацию духовности.

Язычество евразийству необходимо; геополитика, мистическая дисциплина — мистические силы земли, вера во власть стихий, географическое предназначение. То, что отцом геополитики Харольдом МакКиндером было обозначено как «Серединная земля» (Heartland), стало единственным обоснованием Евразии — ведь Евразии как таковой нет в природе.

Нет ни исторической, ни культурной Евразии, нет такого человека — «евразиец», не существует ни евразийской религии, ни евразийского искусства. Да и способа производства евразийского нет, и быть не может. Нет никакой евразийской экономики, и быть не может.

Это мираж, дым, бред. Лишь мистическая сила тотема может объяснить, почему концепция воображаемой территории, повелевающей другими народами, и есть русское будущее. Верить в мираж — значит верить в то, что никакого разумного будущего у России нет вообще.

Создать искусственную концепцию Евразии было не труднее, чем выдумать жупел тоталитаризма; необязательность социального определения породила абстрактный ответ.

В ответ на миражи «закрытых» и «открытых» обществ возник мираж Евразии и мираж обобщенного Запада, с которым Евразия борется.

Патриотические литераторы (нет нужды перечислять фамилии этих бойких людей) агитируют за духовное пространство «русского мира»; пока у России земли мало, стране надо разрастись, забрать то, что принадлежало русской империи.

Какого качества «русский дух» воцарится на захваченных территориях, и нельзя ли для начала облагодетельствовать заброшенный город Череповец, неведомо. Это началось как ответ на поворот России к Западу: газета «Завтра» и журнал «Элементы» возникли как рупор российского реваншизма.

В языческой имперской позиции находится место для светлых православных настроений. Помню давний номер «Элементов» — я тогда изумился, что это напечатано рядом: теплые слова о Гитлере, карты будущих военных действий на территории Европы, и тут же православная риторика.

Как сочеталось? Закономерно, увы. Христианство в России всегда имеет мистический характер тайного языка, недоступного пастве, но данного иереями людям как необходимое лекарство.

Христианство в моем представлении вообще несовместимо с языческим тайнами.

Вы спросили меня, что значит быть католиком сегодня. Но, Ришар, для меня католичество — это не партийность. Я полагаю себя католиком не потому, что не люблю тех, которые не католики. Знаю очень хорошо, что католицизм бывает агрессивен; помню, что делали католики в Южной Америке с индейцами; ничего общего не имею с католической Лигой, и уж вовсе не люблю Шарля Мореаса и Аксьон Франсез.

Для меня католицизм — отнюдь не принадлежность к анти-православному лагерю; прямо наоборот: католичество, в моем понимании, — это отсутствие партийности; не национальная религия — но всемирная.

И уж если нет ни эллина, ни иудея, то и подавно нет католика и гугенота. Когда думаю о христианстве, прежде всего вспоминаю Алтьберта Швейцера (а он был протестант) и Генриха Белля (боровшегося с лицемерием католической религии). Назвал этих двух специально, чтобы подчеркнуть, что для меня религия шире конфессии. Когда я в сомнениях, как поступить, думаю, а что бы сделал сейчас Швейцер или Белль.

Почему католицизм? Потому, что не верю в феномен национальной религии. Разделяю мечту Данте о мировой христианской монархии (Маяковский называл это же явление иначе — коммунистической республикой); лишь во всемирной республике, где нет ни эллина, ни иудея, вижу альтернативу язычеству национальных государств.

Воплощением национальных спекуляций считаю Мартина Лютера, и не случайно, думаю, сходство речей раннего Гитлера с его проповедями. Католицизм для меня — не ритуал, но преодоление национального обычая и ритуала. Я верю в то, что добро разумно и добро есть результат интеллектуального выбора — как учил Св. Томас Аквинский.

Я рад тому, что католическая церковь приняла многие из уроков протестантизма, и я рад тому, что католичество встало над религиозной распрей, не ловит выгод в растерянности толп. В диспуте Эразма и Лютера я определенно стою на стороне Эразма и повторяю вслед за ним, что национализм (и национальные государства, добавлю сегодня) есть зло, и общее христианское государство — такое, где национальная спесь и патриотические амбиции не играют никакой роли — должно прийти на смену сегодняшним нациям и государствам.

Это государство не будет иметь ничего общего с национальной, этнической идеей. Вероятно, это даже и не вполне государство. Это общность людей, объединенных не принципами выживания этноса, но напротив — принципами исполнения нравственного долга по отношению ко всем людям, без различия рас и конфессий.

Пути человечества — в смешении рас, в принятии различий, в слиянии противоречивых начал, в экуменизме, в уроках, которые католичество получает от протестантизма, а марксизм — от либеральной мысли. Нет и не может быть гуманной идеи, основанной сегодня на этнической или партийной доктрине, — это тупик.

Я рассматриваю коммунистический проект как одно из возможных воплощений экуменистической идеи; я рассматриваю проект глобализации как одно из возможных воплощений вселенской идеи равенства. Это не столь наивно, как может показаться. И то, и другое было изуродовано алчностью и агрессией людей — но это ни в коем случае не значит, что проекту экуменизма следует противопоставить проект национального выживания.

Не говорите мне, что опыт мировых войн перечеркивает опыт Альберта Швейцера; для меня все обстоит прямо наоборот.