Максим Кантор - Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия

Смотреть Сезанна так, чтобы видеть, что именно художник нарисовал, — занятие, требующее внимания. Иные снобы-марксисты уверяют, что чтение «Капитала» — захватывающий процесс: мол, читается книга легко и написана весело; это неправда. Шутки в тексте имеются, но написана книга тяжело, местами невыносимо скучно, в лучших традициях немецкой философии, пережевывающей один и тот же пункт десять раз. Из-за того, что суть первого тома заключается в выработке философской категории на основании экономического фактора, приходится читать текст внимательно; это утомительное занятие. На свете есть несколько необходимых и скучных книг; это одна из них. Впрочем, даже сравнительно короткую и детективно интересную «Божественную комедию» мало кто дочитал до конца.

Подобно «Комедии» Данте, «Капитал» представляет собой ясную конструкцию бытия. Параллельно с «Капиталом» были созданы иные концепции, по видимости оппонирующие Марксу. Имперская идея (которую представлял Бисмарк), равно как и идея республики (которую представлял Сезанн), также получили диалектическое развитие. Надо сказать, что эти идеи парадоксальным образом дополняют друг друга (например, концепция Луи Наполеона родственна сезанновской), они антагонистичны и комплементарны в одно и то же время. В своей совокупности эти идеи представляют нам историю западной цивилизации.

Противоречия экономической теории Маркса отметили все: главной экономической переменной для него был труд, а не цены; поскольку на рынках происходит обмен не количества труда, но товаров с их ценами, приходилось увязывать количество труда, необходимое для изготовления предмета, с ценообразованием; он даже стал изучать алгебру — хотя технический прогресс двигался быстрее обучения. Он никак не мог примириться с тем, что избранный им философский глоссарий — а он превратил экономические термины в понятийный словарь — ускользает из-под контроля. Вообразите, что Сезанн вдруг видит, что яблоки сгнили, а гора Сен-Виктуар рассыпалась. На концепцию в целом это не влияет: античность на природе требуется оживить все равно, но материал работы пропал. Маркс наделил экономические термины категориальными функциями, но технический аспект рынка изменился, и философские категории расшатались. Яблоки на столе можно заменить, экономические показатели спустя столетие вернулись в то состояние, которое исследовал Маркс, — стараниями Тэтчер и прочих марксистские положения актуализировались; но историческая точность была поставлена под вопрос, более того, оказалось, что точность уже ни к чему: большинству людей учение Маркса явилось в априорной бездоказательной ипостаси. Равно и слово Христа большинством воспринимается в отрыве от толкований церкви — никто не просит священнослужителя накормить паству пятью хлебами, а разъяснений проповедника мало кто дождется.

Этот смысловой разрыв (принята на веру категория, которая постулирует себя как результат исторического анализа) стал причиной спекулятивного спора о марксизме: как может быть религией то, что по сути своей антирелигиозно?

Отрицать простой факт, что влияние Маркса на человечество сопоставимо с влиянием Христа и Мухаммеда, невозможно. Выглядит это утверждение кощунственно, хотя бы потому, что Маркс представил человечеству не религию, но научную систему взглядов. Однако это наука особого рода: будучи подвергнуто критике в техническом аспекте, учение Маркса продолжало существовать в профетической ипостаси, а сегодня чудесным образом восстанавливает и свою научную достоверность. Советская идеология, создавшая из марксизма своего рода культ, способствовала его пониманию как квазирелигии: появлялись работы, указывающие на родство марксизма с иудаизмом (пролетариат играет роль избранного народа и т. п.), а Т. Парсонс писал о родстве пролетарского мессианства с природой Христа (Иисус избег бренной участи, обнаружив божественную природу, а пролетариат преодолеет отчуждение труда, став революционным классом). Некоторые исследователи (Р. Такер, например) говорили о том, что Маркс прежде всего написал этическую программу, а вовсе не политэкономию; впрочем, Э. Бернштейн говорил именно об отсутствии этического компонента в революционной идеологии и выражал желание соединить марксизм с Кантом. Но в любом случае марксизм — так казалось — не научное знание, а его субститут.

Известная шутка («Карл Маркс — экономист. — Как тетя Сара? — Нет, тетя Сара — старший экономист») показывает, какое место научная теория Маркса занимала в сознании образованных горожан: ее ценили невысоко. Образованная, секулярная часть городского населения склонна была считать марксизм надувательством: вы что-то говорили о роли пролетариата? и где эта историческая роль? Слово «гегемон» стало бранным, так именовали спившегося сантехника — мол, вот она, надежда марксизма, полюбуйтесь. Считаете заработную плату унизительной? Это потому, что вы не умеете считать сложный процент: обучитесь, и у вас с зарплатой будет все в порядке.

Главным отрицателем марксизма стал слой общества, который принято связывать с прогрессом. Так называемый средний класс вопреки ожидаемому торжеству пролетариата устоял, не пожелал уступать первенства. Средний класс, выступавший во времена Просвещения двигателем истории, в течение последнего столетия эволюционировал; менеджеры нового типа сформулировали претензии к Карлу Марксу от имени социальной эволюции. Маркс усомнился в том, что они по-прежнему передовая страта общества, — и менеджеры доказывали историчность своего бытия и невозможность иного гегемона. Крайне убедительно упрек в научной несостоятельности марксизма звучал 30 лет назад, сегодня убедительность упрека поблекла: научные данные, с позиций которых обнаружили невежество Маркса, оказались в свою очередь несостоятельными.

Интерес к Марксу как к ученому оживился, однако это не значит, что не появится новой научной базы, сызнова опровергающей марксизм. Всякое новое опровержение будет основано на конкретике дня — без исторических обобщений; зачем наделять зарплату категориальными функциями, если она приятна именно своей данностью? Как раз в отсутствии обобщений и состоит правда среднего класса: мы живем сегодня, для себя и своих детей, зачем нам прожекты будущего? Обыватель воспринимает мир без перспективы: не прижилась ни обратная перспектива иконы, ни прямая перспектива Ренессанса — средний класс нуждается в одномерном пространстве текущего дня.

Среднему классу мнится, что проблемы мира решаются техническим прогрессом: теперь не надо долбить породу киркой, следовательно, свобода личности возросла. Когда сегодняшний капиталист говорит, что его производственная база иная, нежели у его коллеги XIX в., что метод добывания денег принципиально иной, нежели у владельца мануфактуры, что жизненные силы, которые забирают у рабочих в обмен на заработную плату, не столь критичны, как это было 100 лет назад, то капиталисту кажется, что он опроверг «Капитал»: ведь Маркс не знал о современных методах добычи прибавочной стоимости. Этот аргумент похож на тот, что применяли атеисты, ссылаясь на развитие космической индустрии: «Вот Гагарин в космос летал, а Бога не видел». Действительно, Гагарин не видел Бога, а современный бизнес не похож на мануфактуру. Но Бог не живет в космосе, искать Бога там бесполезно, а Маркс не связывал теорию товарного фетишизма с конкретным методом производства. Суть вопроса в том, что товаром становится жизненная энергия человека, что время, силы, фантазия индивида отданы отчужденному труду; а в чем выражается этот труд, создающий прибавочную стоимость, в часах ли, проведенных у компьютера, или в работе на конвейере, роли не играет. Продукт, поименованный товаром, может быть каким угодно; товаром может быть не только машина, но информация о машине, мода на машину, потребность в новой машине, и даже свобода приобрести машину тоже может быть товаром — суть товарного фетишизма от такой перемены не станет иной. Если свободу хорошо продавать, то она рано или поздно превращается в товар.