Максим Кантор - Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия

Можно ли сказать, что рабочих обманули, запутали? Нет, проблема в ином: у общества нет адекватной моменту терминологии, оно умеет изъясняться в рамках старого, классового словаря. А нового, эпохи войны цивилизаций, еще нет.

Что можно противопоставить войне цивилизаций? Религиозной распре можно противопоставить научное знание; классовой борьбе можно противопоставить демократические принципы. А как возразить аргументу цивилизационному?

Написано давно, но цитаты сегодня кстати: «Если же олигархическая власть или демократия, обладая душой, стремящейся к удовлетворению вожделений, требуют этого удовлетворения и в то же время не могут сберечь ничего и одержимы ненасытным, неостановимым недугом, и при этом они, поправ прежние законы, станут управлять государством <���…>, — тогда нет средства к спасению». Это из «Законов» Платона.

Отчего-то мы думаем, что уничтожение страны выглядит непременно как ее развал; это не так, все происходит прямо наоборот: уничтожение Германии тридцатых годов произошло благодаря ее формальному укреплению.

В этом месте принято спрашивать: если демократия ведет к разврату и тирании, то сам Платон что предлагает? Критиковать легко, пусть предложит свое.

Исходя из того, что идеальное государство недостижимо, а можно рассматривать лишь модификации такового, Платон рассуждал о государственном устройстве, которое нашло бы середину между монархией и демократией: «государственное устройство вообще всегда должно придерживаться середины». Из утопий Нового времени к платоновскому плану ближе, как ни странно, отнюдь не социалистические режимы, но христианская монархия, описанная Данте, и Телемская обитель Рабле. Суть в том, что распределение обязанностей достигалось соблюдением общего нравственного закона, а не приказом и тем более не выгодой. Платон считал, что общественного равновесия можно добиться. В его представлении общество не должно делать того, что сегодня нам кажется достижением, — общество не должно «развиваться» и «меняться». Кстати сказать, в собственных семьях мы предпочитаем константные отношения, но, говоря о коллективной истории, настаиваем на необходимости перемен; поскольку Платон не различал личной и общественной морали, то и суждения в отношении перемен у него были постоянными.

Гармония — не в погоне за молодостью, не в угождении моде и не в приобретении богатств. В «Государстве» в уста Сократу он вкладывает насмешливые слова: «в при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними <���…>, а старшие, приспосабливаясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными». Заискивание перед модой — естественная черта демократии, стремящейся представать передовой и юной. Циничная ирония, принятая как образец поведения, уничтожает суждение — «стыдливость они называют глупостью».

Платон фиксирует все то, что закон должен защитить, — ему приходится вводить ограничения; новое время не простило ему регламента. Копируя законы Спарты, Платон вводит запрет на приобретение украшений и драгоценных металлов. Обжорство и прихоти вызывают у него презрение.

Так возникает (помимо Государства) конкретный план устройства общества.

Платон думал о Сиракузах; померещилось, что тиран Дионисий прислушается к предложенной сложной системе выборов (всякое сословие выбирает из сословия высшего по отношению к себе, и так по стадиям), согласится с необходимостью административной ротации, подчиненной верховной власти; каковая, в свою очередь, контролируется советом; была предложена сложная система тройного контроля. Примечателен пункт, посвященный равенству: «каждый человек должен мыслить обо всех без исключения людях», «не может управлять тот, кто не знает подчинения», «богатый смотритель рынка должен в течение двух лет ежедневно отведывать тяжкую и бедственную жизнь» и т. д. Это продуманная жесткая система, исключающая личный произвол. Принято упрекать Платона в том, что он, ориентируясь на кастовое общество Египта и на спартанское рабовладельческое устройство, создавал классовую систему, иерархию гнета. На деле он постоянно взрывал классовые барьеры требованием равенства — да, эти законы написаны для рабовладельческого государства, но идеалом гражданина выступает Сократ, который равнодушен к богатству, который бедностью может поспорить с рабом.

Платон полагал, что гармония в управляющем классе — залог стабильного государства; но гармонии в лице Дионисия-младшего он не нашел.

Можно сказать, что это усилие (наряду с «Законами», «Государством», с «Монархией» Данте и Телемом Рабле) — очередная утопия; так часто говорят. Наше время бахвалится тем, что создает практические вещи, но завершилось наше время созданием диктатур. Заводные либералы и государственники (при том что нет ни либерализма, ни реального государства — есть идеология наживы и торжества над себе подобными) в абсолютном согласии друг с другом создали почву для мировой войны — это и оказалось единственной практически употребимой вещью, сошедшей с конвейера новых идей.

Проблема, которую обсуждает Сократ (Платон устами своего учителя и героя), — одна и та же, она обостряется от диалога к диалогу, пока не взрывается жестокими «законами», — но вспомните Второзаконие Ветхого Завета: Господь тоже был строг! Проблема в том, как свободная воля (в том числе национальная воля империи) вписана в волю Демиурга и существует только как фрагмент общего, общечеловеческого (как сказали бы последователи Эразма). Нет и не может быть патриотизма иного, нежели любовь к человечеству и к каждому человеку; нет и не может быть личной состоятельности, кроме как в сострадании к каждому — самому убогому и сирому. Рабле в своей утопии решал этот вопрос наивно просто: над входом в Телемское аббатство было написано «Делай что хочешь!», а в дальнейшем выяснялось, что все телемиты хотят делать добро друг другу. Платон, однако, наблюдал, как жители греческих полисов, якобы недавно желавшие друг другу добра, стали резать друг друга, исходя из свободной воли. Задача была — найти общий язык.

Современной общественной риторике (патриотической пропаганде или либеральной колумнистике) весьма трудно принять пункт платоновских рассуждений о единстве субъективного и объективного при определении феномена свободы, трудно принять, что субъект свободен тогда, когда говорит от лица всех. То есть страна будет свободна тогда, когда примет законом общечеловеческое благо, а не геополитическую выгоду. Не от лица нации следует говорить (нация есть субъект), но от лица истины, отлитой в законе. На материале античной философии такое единство тем легче показать, что божественное начало тождественно природному, а природное находится в интимных отношениях с человеком. Герой мифа может соединять божественное и земное по факту рождения. Остается лишь сохранить достоинство происхождения, не уронить замысел мелким поступком.