Вилли Брандт - Воспоминания

Так же как и я, он испытывал неприязнь к нацистам. Он им не поддакивал, и они его тоже не жаловали. Правда, он не верил в окончательный радикальный разрыв с годами господства нацизма. По большому счету он был за преемственность, реставрацию, а неприятные воспоминания следовало, как он считал, «замять». Для этого требовалось преодолеть партийную раздробленность, доставшуюся со времен Веймарской республики, и создать единый лагерь, начиная от немецких демократов до националистов, под руководством старого центра. Он стремился привязать к себе бюрократов, служивших — в широком смысле слова — коричневому режиму, что обеспечивало ему помимо преимуществ, связанных с прекрасным знанием ими своего дела, благодарность этих людей. Вопроса о чувстве вины он всячески избегал, а кое-кому даже успокаивал нечистую совесть. Иначе говоря, он делал ставку на выигрыш во времени и, с известной долей оппортунизма, способствовал тому, чтобы немцы окончательно не сломались в спорах о только что пережитом ими моральном падении.

Я не был за денацификацию, при которой маленьких людей ставят к позорному столбу, а люди с положением выходят сухими из воды. Мне казалось, что необходимо возродить идеализм молодого поколения, который использовали в преступных целях, и поставить его на службу доброго, демократического дела. Примирение было необходимо, но при условии непримиримого отношения к страшному прошлому. Для национального возрождения, думалось мне, требуется коренное духовное, политическое и общественное обновление.

В действительности развитие пошло другим путем. В то время как на низшем уровне в массовом порядке выводили «коричневые пятна» с почтальонов и мелких чиновников, которые подвергались обстоятельной и в то же время смехотворной денацификации, на верхних этажах власти началось широкомасштабное назначение старого персонала на новые посты. Едва преодолев страх, министерские бюрократы, судьи, полицейские чины, преподаватели высших учебных заведений избежали крупных столкновений с новым режимом, который без них не смог бы существовать. В экономику пришли далеко не бездельники. Когда союзники захотели сформировать новые немецкие дивизии, им пришлось реабилитировать запятнавших себя офицеров. Особенно дурно пахло привлечение гестаповцев и им подобных террористов к работе в разведывательных службах держав-победительниц. Клаус Барбье, «лионский мясник», был далеко не единственным.

Я не был антиподом Конрада Аденауэра. Я стал им лишь позже и кое-что сделал для того, чтобы последний срок его полномочий продолжался всего два года. Его главный соперник в годы становления западногерманского государства Курт Шумахер обладал такой же сильной волей, как и Аденауэр, и был таким же, как он, антикоммунистом. Однако Шумахер коренным образом отличался от него манерой поведения и воинственностью, переходящей в фанатизм. Прирожденный блестящий оратор, он вырос уже до деятеля национального масштаба, тогда как Аденауэра знали только в Кельне и Рейнской области. Однако это преимущество носило временный характер. Его жажда справедливости путем радикальных социальных преобразований противоречила потребностям людей в покое точно так же, как его агрессивное стремление к национальному единству. Курту Шумахеру было суждено прожить лишь первые три года существования ФРГ. В 1952 году его боевой дух покинул изнуренное болезнями тело. Наследие, оставленное им социал-демократии, еще долго оказывало на нее большое влияние.

Шумахер не был антиевропейцем. Это бы и не соответствовало традициям его партии. Его самого, как и его единомышленников, пытались с точки зрения европейской демократии поставить в один ряд со сторонниками нейтралитета, но это также не соответствовало действительности. Впрочем, никому бы и не удалось убедить в прелестях особого статуса Германии само население, с благодарностью нашедшее прибежище под крылом самой могущественной из земных держав. На эту приманку в западных странах никто не клюнул.

Аденауэр не был эмоциональным человеком и вряд ли когда-нибудь испытывал чувство разочарования. Он допускал человеческие слабости и умел ими пользоваться. Его речь была проще его образа мыслей. Он обладал поразительной способностью все упрощать. Так, когда начинались споры по поводу ремилитаризации и интеграции с Западом, он пытался внушить своим слушателям, что речь идет о выборе между Востоком и Западом: «Дамы и господа! Ведь нам не по пути с Востоком, и мы не можем сидеть на двух стульях. Этого не хотят даже социал-демократы. Следовательно, мы должны идти с Западом!» Один скандинавский журналист, который во время избирательной кампании в 1953 году в один и тот же вечер слушал мое выступление и Аденауэра, сказал мне за поздним ужином напрямик: «Этот спор вам не выиграть».

Да, вот так ужасно просто это можно было произнести, и так же просто воспринималось это людьми, которых к тому же избавили от необходимости взвешивать все обстоятельства. Там, где можно было получить конкретный результат, всегда примешивалась изрядная доля бесцеремонности. Это была смесь хитрости и упрямства, причем цель оправдывала средства, а патриархальное лукавство действовало обезоруживающе.

Когда весной 1961 года в самом начале избирательной борьбы я посетил Аденауэра и, показав гнусные фальшивки (не только из баварских земель), спросил, неизбежно ли для нас обхождение друг с другом на подобном уровне, он посмотрел на меня доверчивыми глазами и промолвил: «Но, господин Брандт, если бы я что-нибудь имел против Вас, я бы Вам сказал это…» В июне 1963 года, в день триумфа Кеннеди в Берлине, президент США был немало удивлен, когда «старик» еще до обеда в ратуше пригласил его на беседу с глазу на глаз и начал внушать, чтобы он ни в коем случае не дал мне обвести себя вокруг пальца, ибо «на социал-демократов никогда нельзя полагаться». Кеннеди, сидевший рядом с Аденауэром на другом конце стола, уже за обедом успел мне шепнуть, чтобы я проявлял осторожность.

Аденауэр пользовался успехом потому, что большинство людей хотели слышать то, что он им говорил. К тому же он говорил то, что обычно считал своевременным, и при этом не всегда придерживался истины. Говорят, что все это проделывали в политике и раньше, хотя и не всегда так умело и столь успешно. Он хотел, чтобы все было только по его усмотрению. Он хотел придать своей сборной политической группировке вид государственной партии и утвердить на европейском Западе при американской поддержке более или менее сытое общество. Могло ли с немцами, большей их частью, произойти нечто худшее?

Поздние впечатления часто бывают более сильными. Но во мне живет воспоминание ранних лет о том, что мы с ним неплохо ладили. Когда я был не очень-то влиятельным депутатом и членом внешнеполитической комиссии бундестага, он оказывал мне кое-какие знаки внимания. После поездки в Москву в 1955 году он прислал мне записку, в которой сообщал, что Булганин справлялся у него, стоит ли еще в Берлине отель «Кемпинский», — как видно, он с удовольствием его вспоминает. Когда я в начале 1959 года вернулся из «кругосветного путешествия», он во время ужина интересовался тем, что, собственно говоря, представляют собой японские гейши. Мой культурно-исторический комментарий его не удовлетворил. Со ссылкой на одного швейцарского антиквара он заявил не терпящим возражений тоном: «Там это тоже не иначе, чем в других странах».