Вилли Брандт - Воспоминания

Когда в Гамбурге проводилось голосование, Рейтера там уже не было. Он умел быть осторожным. Тех, кто последовательно выступал с возражениями, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Как и большинство берлинской делегации, я при голосовании воздержался, ибо нам не дали проголосовать отдельно по той части резолюции правления, с которой мы были несогласны. Следствием этого явилось то, что ко мне в течение многих лет относились с недоверием. Оно возникало каждый раз вновь, и это было расплатой за мою строптивость. В личном плане я сблизился с Куртом Шумахером за несколько месяцев до его смерти.

Это был партийный руководитель особого масштаба. Война и террор оставили на его лице глубокие следы. Но именно они закалили его волю. Его речь была острой и язвительной. Он мог и увлекать и отталкивать. Шумахер не особенно ценил критику. Он был одержим идеей не допустить повторения Веймара и избавить левых от новых подозрений в том, что они пренебрегают национальными интересами. Но должного понимания европейских и мировых проблем у него не было.

Со временем споры о Берлине утихли. После принятия в 1952 году Третьего закона о распространении действия правовых актов ФРГ на Западный Берлин были окончательно зафиксированы правовая связь с Федерацией и ее финансовая ответственность за Берлин. Рейтер испытывал в связи с этим глубокое личное удовлетворение. Я называл это наградой за наши многолетние усилия: сопротивление оказывалось не только в Берлине, но и в Бонне. Мне неоднократно приходилось в бундестаге указывать на то, что речь идет не о благотворительности, а о первоочередной проблеме национальной политики. В 1952 году мы оба считали, что была возможность достичь большего, и при более широком подключении Берлина к ФРГ можно было бы спокойнее смотреть в будущее.

В конце того года я по поручению внешнеполитической комиссии докладывал о договорах, которые должны были от крыть ФРГ путь в западный союз: о генеральном договоре и договоре о Европейском оборонительном сообществе (ЕОС), — том самом проекте, который провалился из-за возражений Франции. На пленарном заседании комиссии в декабре 1952 года я предсказал, что мы лишь тогда подойдем к воссоединению, когда будет найден баланс интересов держав-участниц. Во внешней политике, боясь «прийти к шапочному разбору», ничего не добьешься. Все решает целеустремленность и умение ждать. Я был охвачен мрачными предчувствиями. Мне казалось, что Берлин не приблизится к ФРГ, а, наоборот, отдалится от нее. «Это опасный путь, который может всех нас привести к опасной ситуации». Я был против ЕОС еще и потому, что оно в отличие от НАТО не принимало во внимание Берлин.

Народное восстание 17 июня 1953 года имело два аспекта: требование социального освобождения и национальной свободы. За три месяца до этого умер Сталин. Новое кремлевское руководство распустило советскую Контрольную комиссию и назначило эксперта по германским делам Владимира Семенова верховным комиссаром, снабдив его новыми инструкциями. Семенова я немного знал по Стокгольму, именно ему предстояло в семидесятые годы стать послом в Бонне. Массовое бегство — в марте 50 тысяч человек устремились на Запад — прозвучало набатным колоколом. Хотела или не хотела этого СЕПГ, но ей пришлось в какой-то степени устранить перекосы и понять, что у людей снова зародилась надежда. Страшно высокие производственные нормы послужили поводом для протестов. То и дело раздавались выкрики: «Козлобородый должен уйти!», «Русские, убирайтесь вон!». Протест был подавлен сначала танками оккупантов, а затем последовала расправа со стороны органов госбезопасности. Запад ограничился моральной поддержкой. Восставшим стало ясно, что они остались в одиночестве. Появились глубокие сомнения в искренности политики Запада. Противоречие между громкими словами и малыми делами запомнилось всем и пошло на пользу власть имущим. В конце концов люди стали устраиваться как могли.

Народное восстание 17 июня 1953 года привело к коренному изменению обстановки. Это чувствовали все, но все же не хотели с этим мириться. Никто не был к этому готов. Кроме того, мы и не подозревали, что в Москве уже колдовали над новым курсом в германской политике и что в связи с этим в руководстве СЕПГ появилась оппозиция, которая собирается сместить Ульбрихта. Именно в тот самый день я докладывал в бундестаге о новом избирательном законе. Когда вскоре стали проясняться масштабы происшедшего и я понял, сколь легко можно изолировать восточную часть города, то заявил в бундестаге: «Борьба за воссоединение в условиях свободы должна иметь приоритет по отношению ко всем другим внешнеполитическим планам и проектам». Восемнадцать миллионов человек в восточной зоне не должны из-за нашего участия или неучастия подвергаться опасности новой консолидации тех, кого, возможно, удалось бы ослабить. «Нет другого решения германского вопроса, кроме мирного. Нет никакой другой возможности, кроме переговоров по германскому вопросу. Мы требуем большей активности, большей ясности целей, большей решимости в борьбе за германское единство в условиях мира и свободы». Но мы не нашли ответа на вопрос, кто, где и о чем был бы готов вести переговоры. Спустя три месяца после событий 17 июня Аденауэр под знаменем неоднозначного, но впечатляющего экономического подъема одержал триумфальную победу на выборах. Она была достигнута также благодаря тому, что он выступал за подписание договоров с западными державами. Разве то, что произошло в советской зоне, не показало всем и каждому, что конкретной альтернативы нет?

На западе Германии 17 июня превратилось в довольно бессодержательный «День германского единства». Попытка отказаться от еще одного праздника и передать соответствующий материальный доход на благо нации провалилась из-за множества мелочных возражений. Возможно, приписываемая нам, немцам, способность с особым усердием отмечать памятные даты наших поражений не является таким уж преувеличением.

Кто подсчитает часы заседаний, подорвавших здоровье Рейтера? Кто измерит никчемную зависть, которая его измотала и погубила его сердце? Кто может определить степень его разочарования итогами вторых выборов в бундестаг и несговорчивостью верхушки собственной партии? На заседаниях руководящих органов после проигранной битвы за голоса избирателей (СДПГ скатилась до 28,8 процента, ХДС/ХСС поднялись до 45,1 процента) он умолял сказать наконец-то, за что же они выступают, вместо того чтобы все время твердить о том, с чем они не согласны. Все напрасно. Ему недвусмысленно давали понять, что никто не прислушивается к его словам. Эрнст Рейтер не был сторонником политики с позиции силы, а тем более ограниченным политиканом. Создание своей клики, раздача должностей «своим людям», борьба, а тем более интриги — все это было не для него. Он был более тонок, чем это могло показаться.