Александр Тарасов - Наследие Мао для радикала конца XX – начала XXI века

Поэтому, обращаясь к крестьянской массе, большевики пользовались единственным доступным ей языком – языком Библии, языком Евангелия. Они в своей пропаганде объясняли марксистские истины на языке Евангелия. Это было блестящим пропагандистским шагом, поскольку обезвреживало идеологического противника и соответствовало стихийному пониманию крестьянином христианства как уравнительнойидеологии в духе ранней общины последователей Христа и в духе народных ересей Средневековья. Впрочем, европейская социалистическая мысль вообще выросла из этой «неофициальной», «крамольной», «еретической» раннехристианской традиции – традиции религии (идеологии) рабов и угнетенных народов окраин Римской империи.

Задача же Мао Цзэ-дуна была в некотором отношении сложнее: с одной стороны, ему необходимо было сохранить поддержку Советского Союза, а для этого необходимо было пользоваться марксистским языком, а с другой стороны – создать работоспособную революционную теорию, подходящую для местных условий.

Мао умудрился-таки создать эту теорию. Она была абсолютно понятна рядовому китайцу (в том числе крестьянину), поскольку у нее было два основных источника. С одной стороны, это было конфуцианство – то есть то, к чему китаец привык с самого раннего детства. Даже не воспринимая конфуцианство как философию, он впитывал его из обыденной жизни как образ поведения. Во-вторых, это анархистская мелкобуржуазная крестьянская традиция. Иначе говоря, Мао – это своеобразный китайский вариант Махно. Только в России Махно разбили, а Мао Цзэ-дун в Китае победил. И победил он отчасти потому, что у нас Махно с большевиками в конце концов не поладил, а Мао решил, что не стоит воевать из-за терминов. Нужно спрятаться за ширмой марксистской терминологии и втихую проводить свою линию. Если бы он не пошел на такой компромисс, то скорее всего китайская революция в том виде, в каком мы ее знаем, не произошла бы. Возможно, что тогда Мао во главе КПК заменили бы теоретически подкованные марксисты, которые, однако, не смогли бы выработать язык, привлекательный для китайского крестьянства, – и в результате в Пекине после разгрома Японии утвердился бы Чан Кай-ши, а вместо КНР мы имели бы Китайскую республику, то есть гоминдановский Китай.

Мао сумел подойти к вопросу создания понятной массам революционной теории как стихийный диалектик. С гегелевской (и тем более марксистской) диалектикой, как уже отмечалось выше, у него было плохо – борьбу противоположностей Мао предпочитал их единству. И в 1967 году, когда уже можно было ссориться с Советским Союзом и говорить подобные вещи, в разгар «культурной революции», Мао Цзэ-дун очень показательно однажды обмолвился на заседании ЦК КПК, заявив, что «борьба противоположностей – это диалектика, а единство противоположностей – это ревизионизм».

Мао умудрился создать теорию, привлекательную для того класса, который только и мог быть массовой основной революции в тогдашнем Китае, – для крестьянства. Революция в Китае была, безусловно, проявлением классовойборьбы и социальной революцией,с точки зрения марксистской методологии, выбор Мао был абсолютно верным выбором, основанным на анализе китайских реалий. Другое дело, что это ни в коем случае не была социалистическая революция, и «марксизм» Мао ни в коем случае не был марксизмом.

В специфических китайских условиях Мао Цзэ-дун противопоставил государству армию.

В тот период марксисты исходили из представления, что необходимо захватить государственную машину и обратить ее против классового врага. В этом сущность диктатуры пролетариата. Мао исходил из совершенно иной схемы: таким орудием разгрома классового врага, согласно его учению, является армия. Государство находится по отношению к армии в подчиненном состоянии. Отсюда и возник знаменитый афоризм, за который в период советско-китайской полемики советские идеологи постоянно словесно пинали Мао ногами: «Народ учится у партии, а партия учится у армии». Мао рассматривал армию так, как марксизм рассматривает государство: как машину. Армия – это реальная, грубая материальная сила, способная решать поставленные перед ней сугубо практические задачи.

В классической марксистско-ленинской схеме все иначе: она оперирует понятиями «класс» и «партия». Субъект революции – революционный класс, у этого класса имеется авангард – партия, а армия – это нечто временное. Пока идет революционная война, армия играет значительную роль, война закончилась – значение армии падает, она выполняет третьестепенные задачи.

У Мао Цзэ-дуна все иначе – его подход к армии был сугубо рациональным. Мао опирался на понимание крестьянского характера революции и того, что революционная борьба в Китае – это борьба партизанская. Он был не первым, кто понял, что крестьянская война – это партизанская война. Для Китая это вообще было характерной традицией, ведь Китай может похвастаться тем, что это – страна, в которой крестьянская война окончилась победой, и победители создали новую династию.

Мао Цзэ-дун – в отличие от обыкновенных диктаторов, которым достаточно лишь захватить власть в стране и ее удерживать, – был социальным мыслителем. Он исходил в своих действиях из понимания, что развития без кризисов не бывает. Если налицо слишком длительный период бескризисного существования общества, это значит только одно: это значит, что кризис рано или поздно разразится, но чем дольше тянется бескризисный этап – тем глубже и продолжительней будет грядущий кризис. Чтобы кризис не стал неуправляемым, необходимо спровоцировать кризис самому. Чтобы развитие шло поступательно и подконтрольно, необходимо создавать и разжигать противоречия, считал Мао. Если противоречия не проявляются, значит, надо их спровоцировать. В ходе кризиса все скрытые враги неизбежно проявят себя и будут уничтожены. В этом и был главный смысл «Великой пролетарской культурной революции». Потом появятся, конечно, новые противники, полагал Мао, ибо противоречия все равно остаются – но в процессе следующего кризиса, если его правильно организовать и вовремя спровоцировать, они снова всплывут и будут уничтожены. Даже Сталин, несмотря на его учение об усилении классовой борьбы по мере построения социализма, считал вслед за основоположниками марксизма, что в результате пролетарской революции в конце концов будет построено бесклассовое общество. Мао Цзэ-дун думал совершенно по-другому. Он полагал, что в процессе революции эксплуататорский класс должен превратиться в эксплуатируемый, и наоборот. У него так и записано, что революция – это когда эксплуатируемые классы приходят к власти и делают эксплуататоров эксплуатируемыми. И если затем пустить дело не самотек, то в ходе следующей революции бывшие эксплуататоры, а ныне эксплуатируемые проведут свою «революцию» – и вернут все назад. Все это соответствовало традиционному китайскому взгляду на историю. Это – классическая восточная схема движения по кругу, борьбы двух начал «инь» и «ян». Это не гегелевско-марксистское диалектическое развитие по спирали, а циклический круговорот: «черное» становится «белым», а «белое» – «черным», и они находятся в постоянной борьбе. Поэтому Мао регулярно устраивал «большие потрясения». Иначе руководящие кадры «слишком зажираются». Это ведь именно Мао Цзэ-дуну принадлежит знаменитая фраза: «Бедность – это хорошо». «Бедный человек, – учил Мао, – самый революционный человек».