Сергей Кара-Мурза - Путин и оппозиция. Когда они сразятся на равных

Так, от Хрущева до Горбачева (в первые три года перестройки) в социальной и политической системах происходила институционализация харизмы, которая постепенно превращалась в занудливую рутинизацию, уже без искры инновации. Перестройка была второй попыткой «убийства харизмы», «убийства» образа русской революции и советского строя.

«Архитектор перестройки» А.Н. Яковлев писал: «После XX съезда в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Избрали простой, как кувалда, метод пропаганды „идей“ позднего Ленина. Надо было ясно, четко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали говорили о „гениальности“ позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому „плану строительства социализма“ через кооперацию, через государственный капитализм и т. д.

Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработала (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и „нравственным социализмом“ — по революционаризму вообще».

Такова инновация идеолога антисоветской революции. [Донде отмечает, как закономерность: «Среди антикоммунистов всегда главную роль играли ренегаты-перебежчики или вчерашние холуи-коллаборанты, старающиеся уверить самих себя и всех, что всегда были против „плохой“ власти, и жаждущие психологического расчета со своим позором или вчерашними хозяевами»]

Но и в целом крупные инновации общности интеллектуалов этой революции оказались регрессивными во всех сферах — в политической, социальной и культурной. Более того, эти инновации снова загнали страну, государство и население в историческую (экзистенциальную) ловушку, подобную той, о которой говорил Вебер в начале русской революции.

Можно принять допущение, что в ходе реформ малая, но важная часть харизмы советского проекта и СССР сохранилась в массовой памяти в неповрежденной форме, а большая ее часть ушла в «катакомбы» подсознания, без явной связи с понятиями советской идеологии.

Вот данные большого исследования осени 2009 г. (В.Э. Бойков): «В иерархии ценностных ориентаций ключевое значение имеет „социальная справедливость“. Для большинства опрошенных она по-прежнему означает преимущественно социальное равенство… Оценки социальной справедливости с точки зрения морали предстают как осознание людьми общественно необходимого типа отношений. Как показывают данные исследований, распределение мнений о сути социальной справедливости и о несправедливом характере общественных отношений одинаково и в младших, и в старших возрастных группах… Именно несоответствие социальной реальности ментальному представлению большинства о социальной справедливости в наибольшей мере отчуждает население от политического класса, представителей бизнеса и государственной власти».

А.С. Панарин пишет (2006): «Сегодня не может быть сомнений в том, что большинство людей, некогда составлявших советский народ, ни за что не отдало бы свою страну в обмен на тот строй и тот социальный статус, которые они в результате получили».

Если так, то логичен вопрос: почему лево-патриотические организации до сих пор не могут стать оппозицией, обладающей своим убедительным дискурсом, внятной стратегией и ресурсами символов, и авторитетом, которого ожидали с начала 1990-х гг.? Почему лево-патриотические организации до сих пор не могут стать оппозицией, обладающей своим убедительным дискурсом, внятной стратегией и ресурсами символов, и авторитетом, которого ожидали с начала 1990-х гг.?

Дать исчерпывающий ответ на этот вопрос дать еще трудно, надо систематизировать много фактов и версий. Рассмотрение материала через призму подхода, предложенного Вебером, выявляет два сгустка факторов:

— Снижение, шаг за шагом, политического потенциала символического наследия харизматической инновации (становления нового общества).

— Глубокие изменения в образе жизни, структуре общества и в культуре. Переход от механической солидарности к органической.

[Московичи кратко определяет этот тип солидарности так: «Органическая солидарность мысленно связывается с профессиональным обществом, где каждый человек занят четко определенным ремеслом и использует свои способности согласно правилам, действующим в узко специализированной отрасли».

Так в организме отдельные ткани и органы очень различаются между собой, но все они выполняют свои функции, гармонично взаимодействуя с другими тканями и органами].

На оба этих процесса общественная мысль и советское обществоведение не отреагировали. В картине мира советской культуры сохранилась присущая традиционным обществам иллюзия стабильности системы ценностей и установок людей, а значит, и иллюзия стабильности общественного строя. Эту ошибку сделала монархическая власть Российской империи, но советское обществоведение урока из этой ошибки не извлекло и продолжало поддерживать веру в магическую силу харизмы Октябрьской революции и Победы.

Если верить откровениям А.Н. Яковлева и других идеологов перестройки, уже с 1960-х гг. влиятельная часть интеллектуальной бригады власти стала дрейфовать к антисоветскому берегу и, контролируя дискурс, она дезинформировала и общество, и власть. Даже в 1970-80-е гг., когда уже были очевидны признаки мировоззренческого кризиса, идеологическая верхушка не ставила задач исследовать состояние массового сознания, оценить угрозы легитимности советскому строю и проектировать программы его культурной гегемонии. Уверенность в магической силе символического наследия героического прошлого была грубой методологической ошибкой. Эту ложную уверенность через СМИ внушили и всему населению, большинство которого было лояльно к СССР.

При таком состоянии общества антисоветский проект был реализован поразительно легко — и весь советский народ, и 18 млн. членов КПСС до конца не ощущали надвигающей катастрофы и не желали верить, что все произойдет так, как пророчили скептики. Общество, народ и государство были недееспособны — под тонкой пленкой выхолощенной идеологии было массовое сознание, в котором были отключены навыки рациональности, рефлексии и расчетливости.

Вот подавленное сознание. В опросах 1989 г. рабочие отрицательно относились к смене общественного строя и перехода к капитализму. В этом они резко отличались от инженеров («специалистов»). Безработица отвергалась рабочими как нечто абсурдное, ВЦИОМ даже не задавал о ней вопросов. А вот данные опроса в апреле-мае 1991 г. на трех больших заводах: 29 % рабочих пожелали идти «по пути развитых капиталистических стран Запада». За государственную и кооперативную собственность на средства производства — 3 % рабочих. Теперь 54 % рабочих согласились, что «небольшая» безработица полезна и необходима, и только треть заявили, что они категорически против безработицы в СССР, т. к. безработица вредна и бесчеловечна. «Специалисты», как и раньше, были за безработицу (96 %). Выступая за переход к капитализму и зная, что это приведет к безработице, рабочие не строили иллюзий относительно своей личной судьбы. Лишь 25 % рабочих были «оптимистами» и надеялись попасть в «средний класс». 28 % «сомневались», а 49 % были «пессимистами» — предвидели, что обнищают.