Сергей Кара-Мурза - Путин и оппозиция. Когда они сразятся на равных

Бурдье пишет: «Еретический бунт пользуется возможностью изменить социальный мир, меняя представление об этом мире, которое вовлечено в [создание] его реальности. Вернее, он противопоставляет парадоксальное пред-видение, утопию, проект, программу обыденному видению, которое воспринимает социальный мир как естественный мир. Будучи перформативным высказыванием, политическое пред-видение есть само по себе действие, направленное на осуществление того, о чем оно сообщает. Оно практически вовлечено в [создание] реальности того, о чем оно возвещает, тем что сообщает о нем, пред-видит его и позволяет пред-видеть, делает его приемлемым, а главное, вероятным, тем самым создавая коллективные представления и волю, способные его произвести» [Бурдье П. Описывать и предписывать. Заметка об условиях возможности и границах политической действенности // Логос, 2003, № 4–5].

Пророчеству, собирающему людей (в народ, в партию, в класс или государство), всегда присущ хилиазм — идея тысячелетнего царства добра. Мобилизующая сила хилиазма колоссальна. Более ста лет умами владел хилиазм Маркса с его «прыжком из царства необходимости в царство свободы» после победы мессии-пролетариата. По словам С.Н. Булгакова, хилиазм «есть живой нерв истории, — историческое творчество, размах, энтузиазм связаны с этим хилиастическим чувством… Практически хилиастическая теория прогресса для многих играет роль имманентной религии, особенно в наше время с его пантеистическим уклоном». С.Н. Булгаков написал книгу «Апокалиптика и социализм» (1910), которая многое объясняет в символической сфере русской революции.

Культура России пережила почти вековой подъем апокалиптики, замечательно выраженной в трудах политических и православных философов, в приговорах и наказах крестьян, в литературе Достоевского, Толстого и Горького, в поэтической форме стихов, песен и романсов Серебряного века и 20-х годов. Этот культурный опыт сегодня актуален. Исключительно важный источник символов будущего — откровения художественного творчества. Они содержат предчувствия, которые нельзя логически обосновать. Георгий Свиридов писал: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет… Пример тому — великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен».

Образ советского будущего вырабатывался в полемике с другими проектами, которые разделили тогда общество — консервативного, буржуазно-либерального и ортодоксального марксистского. Это была поучительная война альтернативных «образов будущего». А во время перестройки ее идеологи уподобляли весь советский проект хилиазму — ереси раннего христианства, верившей в возможность построения Царства Божия на земле. Академик С. Шаталин насмехался над хилиазмом русской революции — и не замечал, что сам проповедовал убогий хилиазм «Царства Рынка».

Но наша проблема в том, что вот уже 30 лет просоветская общность не сдвинулась к предвидению будущего. Движение вперед представляется как возрождение СССР. Его образ настолько заполнил нашу память и мышление, что мы как будто сидим на родном пепелище и около могил дорогих людей, и не можем встать и пойти. Травма краха СССР не заживает и даже передается части молодежи. Но уже надо встать.

Мы не имеем права «утратить веру в будущее». Но для этого надо восстановить цепь прошлое-настоящее-будущее. Но это в нашей символической сфере эта цепь разорвана — большинство погружено в прошлое, а настоящее считают выморочным временем, которое надо только пережить. Что же до будущего, надо возрождать СССР, конечно, немного модернизированный — «СССР-2». Таким образом, в нашем образе будущего сильна утопия — забрать из прошлого, из советского наследия, те прекрасные социальные формы, с которыми советский народ создал нашу державу, победил фашизм, вышел в космос и т. д.

Но это именно утопия, очень распространенная: кто-то надеется возродить «великую Россию», как сумел Столыпин, другие пошили себе офицерские мундиры Белой армии и ходят по Москве, а в южных краях бывшие чиновники и доценты стали казаками и размахивают нагайками. О.Ю. Малинова пишет: «Политический дискурс до сих пор строится так, будто история и извлеченный из нее опыт могут служить руководством для действий в настоящем (хотя лежащее в основе такой установки представление о будущем как повторении прошлого было разрушено еще в раннем Модерне» [Малинова О.Ю. Темпоральность и другие свойства символического в политике // Символическая политика. Вып. 2: Споры о прошлом как проектирование будущего. М., 2014. С. 12].

Сложность в том, что, с другой стороны, считается: «образы прошлого — ресурс для проектирования будущего». На этот фундаментальный вывод в разных вариантах указали разные авторы, например, Ю.М. Лотман (см.). Он объясняет это противоречие так: «Символ никогда не принадлежит какому-либо одному синхронному срезу культуры — он всегда пронзает этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее». Это значит, что символы, «приходя из прошлого и уходя в будущее», развиваются соответственно изменениям реальности, и обретают новые смыслы. Так они и вяжут цепь времен.

Но это не значит, что мы можем взять из советского прошлого какой-то эффективный символ с его смысловым наполнением того времени и обратимся к нашим гражданам сегодня, представляя этот взятый из истории символ как ориентир проекта будущего. Такое обращение граждане воспримут как демагогию. Как писал А.Ф. Лосев, «если действительность есть, то возможны и символы; а если ее нет, то невозможны и никакие символы действительности». Сегодня в России во многих срезах реальности нет действительности, в которой могут «работать» символы, созданные в советский период. Они пока законсервированы в катакомбах.

Из всего этого можно вывести, что нашей созревающей (но пока что латентной) оппозиции было бы полезно уделить время для разработки своей тактики действий в символической сфере. Исследования этой области и практический опыт показывают, что обращение к аудитории с представлением какого-то эффективного действия в прошлом (например, в СССР), которое невозможно повторить в актуальных условиях, вызывает раздражение, даже в среде единомышленников. Обычная реплика из зала: «Зачем вы это говорите? Мы же не в СССР и уже не 1990-е годы! Перед нами встают срочные и чрезвычайные проблемы — говорите, что можно сделать здесь и сейчас, чтобы избежать или смягчить очередные удары!»

Особенно недовольна в подобной ситуации молодежь. Если представленный советский опыт не может быть встроен в системы нынешней реальности, этот разговор не имеет политического и практического смысла. Эта реальность кардинально отличается от советской политическими, экономическими, социальными и культурными условиями — мы другое общество, другая территория и другой народ. Значит, надо искать возможные варианты использовать структуры наследия прошлого, творчески их приспособив к тому, что есть. Это и будет изменение мира. Ведь, как сказано, «будущее — это проект, который может строиться исключительно за счет уже существующих символических ресурсов». Нужно разглядеть потенциал этих ресурсов и совершить инновацию, чтобы этот потенциал материализовался.