Вадим Сафонов - Земля в цвету

Враг топтал орловский и курский чернозем; танки со свастикой двигались по дорогам Приазовья. Черный дым взрывов окутывал Сапун-гору возле героического Севастополя…

В ту страшную, славную, беспримерно суровую зиму был развеян миф о непобедимости гитлеровских полчищ. Солдаты немецких дивизий, разгромленных мощным ударом нашей армии, люди в грязно-зеленых шинелях, которым «фюрер» приказал взять Москву, бежали на запад и штабелями замерзали среди елей и берез Подмосковья. В трескучие морозы, одинаково жестокие и для врага и для наших солдат, великая армия громила и преследовала немцев и приведенных ими вассалов их под Тихвином, у древнего Холма и Торопца, за Можайском, около Ельца и в ростовских степях.

В ту зиму вымерзли яблоневые сады в Ульяновске.

В ту зиму погибли экспериментальные посевы озимых пшениц на селекционных станциях Сибири и на Челябинской станции, пшеница — и даже рожь — на полях «Сибниизхоза» (Сибирского научно-исследовательского института зернового хозяйства) в Омске.

Посевы были экспериментальными, потому что не существовало сорта озимых пшениц, по-настоящему пригодного для холодной Сибири. Уже не первый год мысль селекционеров билась над созданием таких сортов. Это было нужно, как воздух. Но еще таких сортов не было создано.

Однако отчего же погибли пшеницы?

Не вынеся холодов. Это казалось понятным, даже очевидным. Но слишком жизненно важным для страны был вопрос о гибели пшеницы в восточной житнице страны, чтобы ответ не показался Лысенко слишком расплывчатым и неопределенным.

И вот ставятся опыты одни за другим. Десятки опытов. Результаты их неожиданны. Некоторые сибирские сорта могут вынести до минус 26 градусов в почве: природа в самом деле выковала их зимостойкость. В Омске, в почве на глубине 5 сантиметров, было вряд ли больше 20 градусов. А пшеницы все-таки погибли.

Они погибли не от мороза, но вследствие мороза, — различие, на вид весьма сходное с высмеянным в известной украинской поговорке: «Не вмер Давила — болячка задавила», — но, как оказалось, крайне существенное!

Сухие, бесснежные бури ломали и повреждали тучами колючей, песчаной пыли хрупкие, промерзшие ростки. Почва, твердая, как камень, неровно трескалась, льдистые кристаллы в ней рвали нежные ткани корешков.

Растения выжили бы, если бы у них нашлась защита от механических повреждений.

И Лысенко дает свой совет, опять неожиданно парадоксальный: сеять по стерне. Когда убрана в Сибири яровая пшеница, по жнивью, «стерне» (с родной Украины занес сюда Лысенко это слово!), по невспаханной стерне пусть дважды, крест-накрест пройдет дисковая сеялка. Эта почва вся насквозь пронизана, скреплена бесчисленными корешками прежнего посева. Она не осядет, не треснет, в пустотах ее не нарастут ледышки. Ткани корешков тут останутся невредимыми.

Жизнь ушедшая возьмет под свою защиту жизнь, пришедшую на смену…

Селекционеры создают сорта хлебов для Сибири. Выносливые озимые ржи уже существуют. Мы ждем хорошего сорта настоящей сибирской пшеницы. Очень нелегко вывести такой сорт. Ведь никогда пшеницы (ни культурные сорта, ни предки их — дикие пшеницы) не росли в подобных условиях. Селекционеры пересоздают самый ценный для человека хлебный злак. Но пока селекционеры завершают свою благородную и труднейшую работу, уже нет практически такого сорта озимой пшеницы, который не мог бы теперь, при правильной агротехнике, зимовать в Сибири. Вот что означает предложение Лысенко. Вот почему тысячи сибирских колхозов сейчас сеют по стерне. И вот почему на исторической сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина в 1948 году говорили о посевах по стерне, как об огромном открытии.

В те тяжелые военные годы, когда враг, захватив исконные житницы нашей страны, думал задушить ее, народ наш, руководимый великим Сталиным, совершил то, чего никогда не совершал ни один народ и что будущим поколениям представится, может быть, чудом.

Тогда одну за другой ставили и разрешали советские люди, наряду с другими гигантскими задачами, и огромные задачи своего сельского хозяйства. И каждая была в те годы как фронт. То была борьба за хлеб, пищу для миллионов, борьба за жизнь страны.

А солдат этих фронтов, Лысенко, шел туда, куда громче призывала страна. Он двигал дальше свою теорию и думал об агроприеме и о боронах. Он был исследователем и агрономом, инженером полей, но миллионы гектаров были в этих полях, он действовал тогда, как сверхагроном, или, — так хочется назвать его, — как народный агроном Родины.

Однажды Лысенко, работая над введением к своей книге «Теоретические основы дарвинизма», подвел итоги сделанному. Он перечислил главное — то, о чем было рассказано на этих страницах, и то, о чем мы не успели рассказать: ускорение полевой жизни злаковых, яровизацию картофеля и летние посадки, борьбу с зимней гибелью озимых, сознательный выбор родительских пар при скрещивании и сорт, созданный в два с половиной года, «совершенно новую постановку семеноводства»… Эта последняя краткая фраза заключала в себе, в свою очередь, сложное и богатое содержание: и принципиально важное положение Лысенко, что лучшие семена получаются с участков высшего урожая, и настойчиво отстаиваемую мысль, что сохранить сорт в чистоте это не значит сохранить только «рубашку» его, грубый набор внешних признаков, но значит сберечь сорт во всей его живой сущности; далее, сюда относились и обновление сортов внутрисортовым скрещиванием и новые, быстрые способы умножения какой-нибудь первоначальной горстки ценнейших семян — словом, то, что, положенное со второй половины тридцатых годов в основу семеноводческой работы, действительно обеспечило «совершенно новую постановку семеноводства».

Лысенко упомянул и еще о многом другом. И написал, что все эти работы — ветви, растущие на одном стволе, все это «выходы» теории стадийного развития.

Эта теория, как мы знаем, имеет глубокий общебиологический смысл. Знание важного закона развития живых существ, которым она вооружила науку, открыло перед человеком новое поле для творческой работы, для переделки природы. И поразительными словами следовало характеризовать эти новые возможности: эволюция, взятая в человеческие руки.

Поэтому можно было ожидать еще одного «выхода» теории стадийного развития, на этот раз непосредственно к основе основ биологии, к самой сущности учения об эволюции.

Был жив Дарвин, когда наука нашей страны уже оспаривала первое место в мире по размаху и глубине исследований в области дарвинизма. Целая плеяда замечательных ученых вскоре подняла эволюционную теорию в русской науке на недосягаемую высоту. К. А. Тимирязев, братья А. О. и В. О. Ковалевские, И. И. Мечников, А. Н. Северцов, М. А. Мензбир — и сколько тут еще не названо!