Ребекка Склут - Бессмертная жизнь Генриетты Лакс

Услышав имя Этель, Захария фыркнул. «Жить с этой жестокой, чокнутой теткой было хуже, чем в тюрьме! — воскликнул он, сверкнув сузившимися от гнева глазами. — Тяжело говорить о том, что она сделала со мной. Когда я начинаю об этом думать, хочется убить ее и моего отца. Потому что из-за него я не знаю, где похоронена моя мать. Когда этот болван помрет, я тоже не хочу знать, где его закопают. Ему нужно в больницу? Пусть ловит такси! То же самое и остальные из этой так называемой семьи, которые ее хоронили. Видеть не хочу больше этих ниггеров».

Дебора сжалась. «Видишь ли, — сказала она, глядя на меня, — никто не дает ему говорить, потому что он говорит так, как хочет. А я говорю, пусть выговорится, даже если то, что он скажет, нас расстроит. Он же бешеный, так пусть его злость выйдет, иначе он будет продолжать ее копить, и в конце концов она разорвет его на части».

«Мне жаль, — сказал Захария. — Может, ее клетки и принесли некоторым пользу, но лучше бы у меня была мать. Если бы ее не принесли в жертву, я мог бы стать гораздо лучшим человеком, чем сейчас».

Дебора встала с кровати, где она сидела, положив головы обеих внуков себе на колени, подошла к Захарии и обняла его за талию. «Пошли, проводишь нас до машины, — предложила она. — Хочу отдать тебе кое-что».

На улице она резко распахнула багажник своего джипа и принялась рыться среди одеял, одежды и бумаг, пока не вытащила фотографию хромосом Генриетты, которую получила от Кристофа Ленгауэра. Проведя пальцами по стеклу, она протянула фотографию Захарии.

«Наверное, это ее клетки?» — спросил он.

Дебора кивнула. «Видишь яркие цветные пятна? Там все ее ДНК».

Захария поднял фотографию на уровень глаз, и в молчании уставился на нее. Дебора погладила его по спине и прошептала: «Думаю, если кто и заслуживает ее, так это ты, Захария».

Он крутил фотографию, чтобы посмотреть под разными углами. «Ты хочешь, чтобы она была у меня?» — наконец, спросил он.

«Ага, хочу, чтоб она у тебя была, повесь ее себе на стену», — ответила Дебора.

Глаза Захарии наполнились слезами. На мгновение исчезли темные круги вокруг глаз, и вся его фигура расслабилась.

«Да, — произнес он мягко, не так, как мы слышали в течение этого дня, и положил руку Деборе на плечо. — Ну, спасибо».

Дебора обхватила его руками так широко, как только могла, и крепко стиснула. «Врач, который мне это дал, сказал, что работал с клетками нашей матери всю свою карьеру, и никогда не знал, откуда они взялись. Сказал, что очень сожалеет».

Захария посмотрел на меня. «Как его зовут?»

Я ответила и добавила: «Он хочет встретиться и показать вам сами клетки».

Захария кивнул, все еще держа руку на плече Деборы. «Ладно, — вымолвил он, — это хорошо звучит. Так и сделаем». И медленно направился к дому, держа фотографию перед глазами и ничего не видя перед собой, кроме ДНК клеток своей матери.

На следующий день после нашего «марафонского» визита, когда я добралась к себе домой, Деборе позвонил какой-то неизвестный ей мужчина и спросил, не хочет ли она прокатиться на платформе HeLa на родео для черных. Он сказал, чтобы она остерегалась людей, которые хотят найти могилу Генриетты, потому что они могут пожелать выкрасть ее кости, раз ее тело было столь ценным для науки. Дебора сообщила ему, что беседует со мной по поводу книги, а он предупредил ее не рассказывать белым свою историю. Дебора запаниковала и позвонила брату Лоуренсу, который сказал, что тот человек прав. В итоге она оставила мне сообщение, сказав, что не может больше иметь со мной дело. Но когда я получила это сообщение и перезвонила, она уже передумала.

«Все все время кричат: „Расизм! Расизм! Белый украл клетки черной женщины! Этот белый убил эту черную женщину!“ Бред какой-то, — заявила она мне. — Мы все черные и белые, и всякие прочие — дело тут не в расе. Есть две стороны одной медали, и как раз это мы и хотим показать. Я выясняю про мою мать вовсе не для того, чтобы казнить исследователей, наказать врачей или опорочить больницу. Я не хочу этого».

Так мы провели с Деборой целый год. Каждый мой приезд мы гуляли в районе балтиморской гавани, катались на лодках, вместе читали научные книги и говорили о клетках ее матери. Мы брали Дэвона и Альфреда с собой в Мэрилендский научный центр, где они увидели стену в двадцать футов [6 м], которую от пола до потолка покрывала фотография увеличенных под микроскопом клеток с зеленой неоновой подсветкой. Дэвон схватил меня за руку и потянул в сторону этой стены из клеток с воплями: «Мисс Ребекка! Мисс Ребекка! Это прабабушка Генриетта?» Люди поблизости недоуменно уставились на нас, когда я ответила: «Действительно, вполне может быть», а Дэвон прыгал вокруг и пел: «Бабушка Генриетта знаменита! Бабушка Генриетта знаменита!»

Как-то поздним вечером мы с Деборой гуляли по мощеным булыжником улицам района Фелл-пойнт. Вдруг она повернулась ко мне и произнесла без какого-либо намека с моей стороны: «Я принесу эти медицинские записи на своих условиях и когда сочту нужным». Она сказала, что в тот вечер, когда она схватила медицинские записи матери и убежала домой, она подумала, что я пыталась их украсть. «Мне нужен кто-то, кому можно доверять, кто бы говорил со мной и не держал меня в неведении», — призналась она и взяла с меня слово ничего от нее не скрывать. Я пообещала, что не буду.

Между поездками мы с Деборой каждую неделю часами беседовали по телефону. Порой кто-то убеждал ее, что не следует доверять белому и думать, будто тот расскажет историю ее матери, и тогда она в панике звонила мне и требовала сказать, платит ли мне больница Хопкинса за полученную от нее, Деборы, информацию, как это утверждают люди. В другое время она становилась подозрительной насчет денег, — как это было, к примеру, когда ей позвонил издатель учебника по генетике и предложил 300 долларов за разрешение напечатать фотографию Генриетты. Дебора ответила, что они должны заплатить 25 тысяч, издатель отказался, и тогда она позвонила мне, требуя сообщить, кто мне платит за то, что я пишу свою книгу, и сколько из этих денег я собираюсь ей дать.

Каждый раз я отвечала одно и то же: что я еще не продала книгу, поэтому пока что оплачиваю все расходы из студенческих займов и кредитных карт. В любом случае я не могу заплатить ей за то, что она мне сообщает. Вместо этого я обещала, что если книга когда-нибудь будет напечатана, то я открою стипендиальный фонд для потомков Генриетты Лакс. Когда у Деборы было хорошее настроение, эта идея приводила ее в восторг. «Образование — это все, — заявляла она. — Если бы у меня его было побольше, то, может быть, мне было бы легче понять все эти вещи насчет моей матери. Вот почему я всегда говорю Дэвону: давай учись, изучай все, что сможешь». В плохие дни она считала, что я вру, и опять переставала со мной общаться.