Яков Гордин - Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы

То, что позднейший историк назвал Василия Никитича "душой шляхетского движения", а английский путешественник Джон Белл и вообще изобразил центральной фигурой переворота 25 февраля 1730 года, хотя явственно он вышел на авансцену один только раз за эти шесть недель, свидетельствует о точности его расчета и влиянии на события его концентрированной энергии.

Князь Черкасский удостоился от современников и историков целого букета характеристик, из коих ясно, что своим появлением перед лицом потомков он обязан именно Татищеву.

Английский посол Рондо: "Человек самой строгой честности, человек достойный, хорошо одаренный от природы и солидный; но все его сведения ограничиваются знанием России; иностранные дела ему чужды, а иноземные обычаи противны".

Испанец де Лириа: "Князь Черкасский был человеком воспитанным, умным, знал более того, что обычно знают его соотечественники, не относился враждебно к иностранцам, был весьма бескорыстен и благороден, но робок и нерешителен".

Маньян утверждал, что Черкасский был сведущ в законоведении.

Фельдмаршал Миних в мемуарах писал: "Остерман считался человеком двоедушным, а Черкасский очень ленивым; тогда говорили, что "в этом кабинете Черкасский был телом, а Остерман душой, не слишком честной"".

Князь Щербатов, собиравший сведения от старших современников, сурово обошелся с Черкасским в своем знаменитом сочинении "О повреждении нравов в России": "Человек весьма посредственный, разумом своим ленив, незнающ в делах и, одним словом, таскающий, а не носящий свое имя и гордящийся едино богатством своим…"

Ленивость и инертность князя Алексея Михайловича подтверждены и тем, что, будучи при Петре председателем канцелярии строений, он разгневал своей нерасторопностью стремительного царя. Зато назначенный сибирским губернатором, он прославился — не брал взяток и не крал из казны, то есть был принципиально честен. Приводимое иногда историками объяснение, что ему нужды не было красть, поскольку он был владельцем семидесяти тысяч душ и являлся одним из богатейших людей России, ничего не объясняет. Меншиков тоже не был беден, равно как и князь Гагарин…

Предки князя Алексея Михайловича, из семейства ханов Большой Кабарды, выехали в Россию в XV веке и породнились позже с Иваном Грозным, а сам он считался родней Петра Великого, чья двоюродная сестра была первой женой князя.

Надо полагать, что Татищев все трезво взвесил. Ему не годился энергичный и честолюбивый человек, который сам претендовал бы на реальную первую роль. Не годился ему и человек глупый, малоизвестный и ненадежный. Князь Черкасский был идеальным вариантом. Тем более что они были давно и хорошо знакомы — как раз в годы губернаторства Черкасского Василий Никитич начальствовал над уральскими заводами и они не раз встречались для общих дел…

Мы не знаем, как и чем удалось Татищеву подвигнуть ленивого и не жаждущего славы князя на весьма опасное действие. Очевидно, князь Алексей Михайлович был не робок и не чужд понятия долга перед отечеством.

Феофан, опять-таки со своей точки зрения, рисует расстановку сил, сложившуюся в первую неделю после 19 января:

Родился другой союз, осмиличному союзу противный. Знатнейшие, сиречь из шляхетства, сноситься и советоваться стали, как бы действительно вопреки стать верховникам и хитрое их строение разрушить, и для того по разным домам да ночною порою собирались. Я в то время всяким возможным прилежанием старался проведать, что сия другая компания придумала и что к намерению своему усмотрела. И скоро получил известие, что у них два мнения спор имеют. Одно дерзкое: на верховных господ, когда они в место свое соберутся, напасть внезапно оружною рукою и, если не похотят отстать умыслов своих, смерти всех предать. Другое мнение кроткое было: дойти до них в собрание и предложить, что затейки их не тайны, всем известно, что они хотят; немалая вина одним и немногим состав государства переделывать; и хотя бы они преполезное нечто усмотрели, однако ж скрывать то перед другими, а наипаче правительствующим особам не сообщать, неприятно то и смрадно пахнет. Оба же мнения сии не могли произойти в согласный приговор: первое, яко лютое и удачи неизвестной, а другое, яко слабое и недействительное и своим же головам беду наводящее.

Свидетельство важное, но отнюдь не адекватное действительности.

Во-первых, Феофан умалчивает о том слое дворян, который восторженно поддержал идеи князя Дмитрия Михайловича, — вспомним бригадира Козлова и свидетельства дипломатов в первые дни после смерти Петра II. Не нужно думать, что Голицын и его единомышленники в Совете действовали в общественном вакууме.

Во-вторых, и это чрезвычайно существенно, архиепископ дает скорее бытовую, чем политическую характеристику двум группировкам шляхетства, о которых он сообщает. Но первая, готовая убить верховников, — это сторонники неограниченного самодержавия, а вторая — шляхетские конституционалисты. И различия между ними не тактические — как именно нейтрализовать "затейки" министров, — а глубоко принципиальные.

Вторая группировка не просто выступала против верховников и осуждала их методы, но хотела противопоставить их конституционным "затейкам" свои проекты конституционного же свойства. И приведенная Феофаном претензия — "немалая вина одним и немногим государства состав переделовать" — свидетельство глубины и серьезности конституционных идей этой группировки. Здесь, с одной стороны, прочная память о Земских соборах, с другой — новые представления о правах "общенародия". Эта позиция радикально противостояла идее бесконтрольной и самодостаточной высшей власти, вершительницы судеб страны и народа, которую с такой страстью проповедовал архиепископ Новгородский.

Душой этой второй группировки и был Татищев.

Пока в Москве кипели политические страсти — впервые по европейскому образу: возникали партии, обсуждались наметки программ, спешно штудировались иностранные государственные установления, оказавшиеся под рукой, — депутация Верховного тайного совета прибыла в Митаву. И обнаружила, что задуманный маневр не удался — гонцы противной стороны успели раньше. Анна Иоанновна все знала.

Положение сложилось парадоксальное. Анна понимала, что Ягужинский, Феофан и Левенвольде, за которым стоял Остерман, ее естественные союзники. Но понимала она и то, что в настоящий момент судьба ее зависит от Верховного совета. И потому выдала князю Василию Лукичу полковника Сумарокова, которого тот немедля заковал в железа.

На все условия герцогиня Курляндская безоговорочно согласилась и подтвердила свое согласие письменно, хотя планы реставрации самодержавной власти наверняка бродили в ее голове. Надо полагать, что посланцы ее потенциальных союзников объяснили ей слабость положения верховников, начавших с наивного обмана. Но Анна разумно решила сделать вид, что не верит Сумарокову, а верит князю Василию Лукичу. Окончательный выбор позиции она оставила до Москвы.