Глеб Елисеев - Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса

Журнал будет стоить пять долларов, которые можно внести заранее или при получении первого номера, который выйдет в свет первого января 1841 года».

По уже начал собирать материалы для этого первого номера и даже пытался организовать подписку. Однако в самом начале 1841 года поэт неожиданно тяжело заболел. (Что с ним точно случилось, неизвестно: может быть, действительно болезнь, а может — очередной запой.) А уже в феврале 1841 года в США разразился финансовый кризис, сопровождавшийся приостановкой деятельности многих банков. В этих условиях об организации нового коммерческого предприятия, да еще и в издательской сфере, нечего было и мечтать.

Проект «Пенн» пришлось отложить в долгий ящик, и По вновь принялся за поиски постоянной работы. Неожиданная удача улыбнулась ему на уже знакомом месте.

Еще в октябре 1840 года Бартону все-таки удалось сбыть с рук «Бартоне джентльмене мэгэзин», продав журнал филадельфийскому адвокату Джорджу Рексу Грэхему, владельцу ежемесячника «Эткинсоне кэскет». Новый хозяин не только быстро переименовал издание в «Грэхеме ледис энд джентльмене мэгэзин», но и запланировал целую программу по улучшению содержания и распространения журнала. Например, Грэхем резко увеличил гонорары публиковавшимся в журнале авторам. Герви Аллен специально отметил это в своей книге: «Кроме того, он по-новому подошел к вознаграждению сотрудничающих с ним авторов, намного увеличив гонорары. Лонгфелло, например, получал за стихотворение 50 долларов, часто и больше. Поэту-песеннику Джорджу Моррису заранее гарантировалась такая же сумма за любую написанную им песню, как бы плоха она ни оказалась. За роман „Острова в заливе“ („Джек Тайер“) Фенимору Куперу заплатили 1800 долларов, хотя Грэхем сам признал, что эта публикация не прибавила журналу ни единого нового подписчика. Щедро платили и другим писателям — разумеется, учитывая степень одаренности и популярности».

Одним из моментов этой программы обновления журнала стало приглашение Эдгара Аллана По на должность редактора книжных рецензий. По некоторым сведениям, поэта рекомендовал Грэхему сам Уильям Бартон. Интересно — что за чувство руководило им в этот момент: реальная удивительная незлопамятность и желание помочь бывшему сотруднику? Или стремление сделать гадость Грэхему, которому еще предстояло столкнуться с буйным нравом американского гения пера?

Но пока для Эдгара По ситуация развивалась просто блестяще. 4 февраля 1842 года Грэхем с ходу положил ему жалованье восемьсот долларов в год, не считая гонораров. В отличие от Бартона, новый владелец, видимо, осознавал весь талант поэта и потому старался не вмешиваться в его литературные дела, приветствуя все публикации По. Поэтому за полтора года работы на Грэхема По сумел опубликовать в «Грэхеме ледис энд джентльмене мэгэзин» семь новых рассказов, в том числе «Убийство на улице Морг» и «Низвержение в Мальстрем», а также пятнадцать эссе и пятьдесят одну рецензию.

«Убийство на улице Морг» справедливо считается одним из самых известных рассказов Эдгара Аллана По, потому что именно с этого текста начал свое триумфальное шествие по планете литературный детектив. В создании новеллы, строящейся на подробном рассказе о постепенном распутывании истории преступления и обличении виновного, По сумел проявить всю свою недюжинную склонность к логике, рациональному мышлению и умению разгадывать любые ребусы и криптограммы. Его излюбленный герой — Непогрешимый Логик — в детективах получил самое совершенное воплощение.

Другое дело, что изначально По выбрал в виде активного расследователя запутанных дел не слишком правдоподобного персонажа. На первой странице «Убийства на улице Морг» герой-рассказчик сообщает читателям: «Весну и часть лета 18… года я прожил в Париже, где свел знакомство с неким мосье С.-Опостом Дюпеном. Еще молодой человек, потомок знатного и даже прославленного рода, он испытал превратности судьбы и оказался в обстоятельствах столь плачевных, что утратил всю свою природную энергию, ничего не добивался в жизни и меньше всего помышлял о возвращении прежнего богатства. Любезность кредиторов сохранила Дюпену небольшую часть отцовского наследства, и, живя на ренту и придерживаясь строжайшей экономии, он кое-как сводил концы с концами, равнодушный к приманкам жизни. Единственная роскошь, какую он себе позволял, — книги — вполне доступна в Париже… Если бы наш образ жизни в этой обители стал известен миру, нас сочли бы маньяками, хоть и безобидными маньяками. Наше уединение было полным. Мы никого не хотели видеть. Я скрыл от друзей свой новый адрес, а Дюпен давно порвал с Парижем, да и Париж не вспоминал о нем. Мы жили только в себе и для себя».

Вряд ли бы такой персонаж-неврастеник, как Дюпен, смог бы усердно распутывать столь сложные дела, как в «Убийстве на улице Морг», так и в последующих детективах с его участием — «Тайна Мари Роже» и «Похищенное письмо». Право слово, Шерлок Холмс, как профессиональный детектив-любитель, в таких расследованиях выглядит куда правдоподобнее.

Но в любом случае, Огюст Дюпен был первым персонажем-следователем, и именно он стал прообразом всех канонических детективов, полагающихся в расследовании не на кулаки, а на логику и здравый смысл. Он это даже специально подчеркивает в беседе с героем-рассказчиком: «Плохо же вы себе представляете индуктивный метод мышления — умозаключение от факта к его причине. Выражаясь языком спортсменов, я бил по мячу без промаха. Я шел по верному следу. В цепочке моих рассуждений не было ни одного порочного звена, я проследил ее всю до конечной точки».

Расследуя зверские убийства на улице Морг, Дюпен постоянно и неопровержимо логичен, объясняя любые, казалось бы самые запутанные и противоречивые, свидетельства: «Вы не заметили самого характерного. А следовало бы заметить! Свидетели, как вы правильно указали, все одного мнения относительно хриплого голоса; тут полное единодушие. Что же до визгливого голоса, то удивительно не то, что мнения разошлись, а что итальянец, англичанин, испанец, голландец и француз — все характеризуют его как голос иностранца. Никто в интонациях визгливого голоса не признал речи соотечественника. При этом каждый отсылает нас не к нации, язык которой ему знаком, а как раз наоборот. Французу слышится речь испанца: „Не поймешь, что говорил, а только, скорее всего, язык испанский“. Для голландца это был француз; впрочем, как записано в протоколе, „свидетель по-французски не говорит, допрашивается через переводчика“. Для англичанина это звучит как речь немца; кстати, он „по-немецки не разумеет“. Испанец „уверен“, что это англичанин, причем сам он „по-английски не знает ни слова“ и судит только по интонации, — „английский для него чужой язык“. Итальянцу мерещится русская речь — правда, „с русскими говорить ему не приходилось“. Мало того, второй француз, в отличие от первого, „уверен, что говорил итальянец“; не владея этим языком, он, как и испанец, ссылается „на интонацию“. Поистине, странно должна была звучать речь, вызвавшая подобные суждения, речь, в звуках которой ни один из представителей пяти крупнейших европейских стран не узнал ничего знакомого, родного! Вы скажете, что то мог быть азиат или африканец. Правда, выходцы из Азии или Африки нечасто встречаются в Париже, но, даже не отрицая такой возможности, я хочу обратить ваше внимание на три обстоятельства. Одному из свидетелей голос неизвестного показался „скорее резким, чем визгливым“. Двое других характеризуют его речь как торопливую и неровную. И никому не удалось разобрать ни одного членораздельного слова или хотя бы отчетливого звука».