Лори Готтлиб - Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя

– В этом есть смысл, – говорит он, ссылаясь на наши прошлые беседы. Это правда: я не могла писать книгу о счастье, потому что на самом деле искала не счастье. Я искала смыслы , из которых вырастает самореализация – и да, иногда и счастье. И я так долго не могла заставить себя расторгнуть контракт на книгу, потому что, если бы я это сделала, мне бы пришлось избавиться от своего костыля страданий на тему «надо было написать книгу о родительстве», который защищал меня от изучения чего-то еще. Даже избавившись от обязательств по контракту, я несколько недель держалась за сожаления и фантазии о том, насколько легче была бы моя жизнь, если бы я написала ту книгу о родительстве, сулившую большую прибыль. Подобно Рите, я сопротивлялась свету и триумфу, проводя больше времени в мыслях о том, как оплошала, чем о том, как освободила себя.

Но я тоже получила второй шанс. Уэнделл однажды заметил, что мы говорим сами с собой больше, чем с любым другим человеком за всю свою жизнь, но наши слова не всегда добры, верны, ободряющи – или хотя бы уважительны. Большую часть того, что мы говорим сами себе, мы бы никогда не сказали людям, которых любим или которые нам небезразличны, вроде друзей и детей. На психотерапии мы учимся уделять пристальное внимание этим голосам в голове, чтобы научиться лучше – с большей добротой, честностью и поддержкой – общаться с самими собой.

Так что сегодня, когда Уэнделл говорит о смысле, я знаю, что под «этим» он также подразумевает нас, время, которое мы провели вместе. Люди часто думают, что приходят на психотерапию за объяснением – почему ушел Бойфренд или почему они впали в депрессию – но на деле они приходят туда за опытом, за чем-то уникальным, что возникает между двумя людьми примерно на час каждую неделю. Смысл этого опыт помог мне найти смыслы в других вещах.

Пройдет несколько месяцев, прежде чем я в шутку обдумаю мысль превратить свои ночные посиделки за ноутбуком в настоящую книгу, прежде чем я решу использовать собственный опыт для того, чтобы помочь и другим найти смысл жизни. И как только я наскребу достаточно храбрости, чтобы показать себя в таком свете, вот, во что все превратится – в книгу, которую вы сейчас читаете.

– Уэнделл, – повторяет он, словно пробуя имя на вкус. – Мне нравится.

Но нужно рассказать еще одну историю.

Задуматься о прощании с Уэнделлом меня заставил не наш совместный танец за месяц до этого, но именно он подтвердил, что я готова.

– Под какую музыку вы хотите станцевать? – спросил Уэнделл, когда я наконец набралась смелости, чтобы вернуться к его предложению. Я проглотила автоматически всплывший ответ, который выскочил, пока я рассказывала Уэнделлу, что чувствовала, будто тело предало меня на свадьбе, когда нога потеряла свою силу.

– Танцевать? – сказала я тогда. – Вы с ума сошли? Я бы никогда не стала делать такого с пациентом.

Уэнделл пожал плечами.

– Я никогда не говорю «никогда».

У психотерапевтов действуют странные табу насчет физического контакта и прикосновений. Я говорю «странные», потому что в профессии, сосредоточенной на связях между людьми, мы склонны использовать жестко дистанцированный клинический подход. Естественно, я не говорю о сексуальных прикосновениях. Но во время учебы нам четко говорили: никогда не прикасайтесь к пациентам, это может смутить их . (А еще вас могут засудить.)

И все же я знаю опытных психотерапевтов, для которых касания – рутина: пожать руку, обнять, сжать плечо, похлопать по руке. Я нечасто практикую физические контакты с пациентами, но если ситуация того требует и я считаю, что это пойдет пациенту на пользу, то я так и сделаю. Я помогала Рите надеть пальто, целовала Джулию в щеку на прощание и обнимала Шарлотту, поздравляя с поступлением в аспирантуру.

Когда Джон, наконец, смог более четко поговорить о сцене в его сериале, где главный герой обнимает своего психотерапевта, в конце той сессии он остановился у двери и спросил, может ли обнять меня на прощание. Это было так не похоже на Джона – не только в уязвимости желания, но и в том, что он просил, а не требовал – что я сразу согласилась. (Когда на следующей сессии я упомянула об этом, спросив: «Что на вас нашло?» , Джон отшутился. «Ничего не нашло, – сказал он, смеясь. – Это как обнять мать». Но я услышала больше, чем оскорбление. «Каково было снова обнять вашу мать?» – осторожно спросила я, и это объятие стало поворотным моментом в нашей совместной работе.)

Это нормально – время от времени касаться пациентов не только в метафорическом смысле.

Но танцы? К тому времени я уже поняла, что Уэнделл придерживается нетрадиционных методов работы, но по-прежнему гадала: он что, совсем чокнутый? И стану ли я чокнутой, если соглашусь? Меня не смущала перспектива прикосновения: я сомневалась, что мы будем танцевать вальс или фокстрот. Меня больше волновала идея запустить в кабинет психотерапии нечто отличное от нашего обычного орудия труда – слов.

– Может быть, «Let It Be» ? – предложила я. Не так давно я наигрывала эту мелодию на пианино, и она всплыла в моей голове до того, как я сообразила, что это не совсем танцевальная песня. Я хотела было предложить поменять ее на что-то из репертуара Принса или Бейонсе, но Уэнделл встал, достал iPhone из тумбочки, и через несколько секунд комнату наполнили культовые первые ноты.

Как только музыка заиграла, часть меня захотела отказаться, но другая часть знала, что я слишком часто принимаю свой страх за запрещающий сигнал светофора. Стоп! Может быть, стоило переключить красный свет на желтый, сигнализирующий, что пора притормозить и подумать: стоит остановиться или можно двигаться? Может быть, это пойдет мне на пользу. Может быть, нет. Но пора отмахнуться от страха, посмотреть в обе стороны и обдумать все варианты.

Я встала и попыталась двигаться под музыку, но мне было слишком неловко.

– Это безумие, – сказала я Уэнделлу. – Я танцую со своим психотерапевтом под балладу – а я даже не знаю, как танцевать под балладу!

Пока Пол Маккартни пел про «час беды», я неловко стояла у дивана, говоря Уэнделлу, что нужно что-то более клубное, танцевальное, что-то вроде…

– Слова, слова, слова, – перебил Уэнделл с другого конца комнаты, покачиваясь под мелодию.

Когда начался припев – Let it be, let it be, let it be, let it be – Уэнделл затряс головой, как подросток на рок-концерте, утрируя для комического эффекта, приглашая меня перестать разговаривать с мозгом и проявить эмоции своим телом.

Я затрясла головой – не могу . Но Уэнделл продолжил. Песня продолжилась тихим, пронзительным вторым куплетом о людях, чьи сердца разбиты, а он все еще скакал, как будто наслаждался этим больше всего на свете, поглядывая на меня, как будто говоря, что теперь дело за мной. Я стояла, словно мои ноги вросли в землю, и смотрела, пытаясь выбросить все из головы и просто… просто позволить этому случиться. Я подумала о своем парикмахере Кори и его философии «просто будьте». Высокая, тощая фигура Уэнделла теперь перемещалась по комнате, и задний двор, видимый через окно, был для него декорациями. Картина вышла сюрреалистичная.