Джон Боулби - Привязанность

Но каким бы ни оказалось истинное объяснение указанной зависимости, ясно одно: ошибочно полагать, что маленький ребенок делит свою привязанность в отношении многих лиц и поэтому не питает сильной привязанности ни к кому, а следовательно, он не переживает отсутствие какого-то конкретного человека. Напротив, имеющиеся на сегодняшний день данные подтверждают гипотезу, выдвинутую мной ранее (Bowlby, 1958), о том, что ребенок склонен привязываться к одному конкретному человеку и как бы делать его своей «собственностью». В пользу этой точки зрения обращалось внимание на то, как маленькие дети, которые посещают ясли по месту жительства, склонны «замыкаться» на одной конкретной няне, если имеют такую возможность. В своей книге «Младенцы без семьи» Берлингем и Анна Фрейд (Burlingham, Freud, 1944) приводят множество примеров такого рода. Например:

«Бриджит (2—2,5 года) входила в группу няни Джин, которую очень любила. Когда Джин, проболев в течение нескольких дней, вновь пришла в ясли, Бриджит постоянно повторяла: «Моя Джин, моя Джин». Лилиан (2,5 года) однажды также сказала «моя Джин», но Бриджит возразила ей и пояснила: «Джин — моя, Рут — Лилиан, а Илза — Кейт».

Поскольку склонность ребенка особенно сильно привязываться к какому-то одному человеку, по-видимому, установлена вполне определенно, а также поскольку она имеет далеко идущие последствия в плане психопатологии, я полагаю, что она заслуживает специального термина. В упомянутой выше работе (см.: Bowlby, 1958) я называл ее «монотропией» [142].

До сих пор мы говорили только о различных людях, которым могут адресоваться проявления привязанности. Однако хорошо известно, что некоторые из проявлений привязанности иногда бывают направлены на неодушевленные предметы. Примерами могут служить реакции сосания, не связанного с насыщением, и цепляния.

Конечно, не менее распространено явление, когда и пищевое сосание направлено на какой-либо неодушевленный предмет, а именно на бутылочку для кормления. Но поскольку поведение, связанное с питанием, рассматривается как поведение, отличное от привязанности, пищевое сосание иных предметов, а не материнской груди, находится за пределами тематики данной книги.

В обществах простейшего типа, где большую часть суток младенец может находиться в непосредственном контакте с матерью, его сосание, не связанное с кормлением, а также цепляние направлены на материнское тело, как у всех видов приматов. В то же время в обществах иного рода, включая наше собственное, сосание, не связанное с кормлением, может появиться в первые недели жизни — это может быть сосание соски-пустышки или большого пальца, а несколько позднее (обычно к концу первого года жизни) у ребенка может возникнуть привязанность к какому-то конкретному уголку пеленки или одеяла, или к мягкой игрушке, которую можно прижимать к себе. Он обязательно берет такой предмет с собой в кровать, но также может потребовать его и в другое время дня, особенно если расстроен или устал. Часто, но не обязательно постоянно, он сосет и прижимает к себе эти мягкие предметы.

Вслед за Уинникоттом (Winnicott, 1953), который обратил внимание на первые «предметы собственности», оберегаемые ребенком как сокровище, немало исследователей, прибегнув к помощи родителей, занялись сбором сведении о них. Эти данные показывают, что в настоящее время в Соединенном Королевстве случаи та кого рода привязанности весьма часты. В группе из двадцати восьми шотландских малышей в возрасте восемнадцати месяцев Шаффер и Эмерсон (Schaffr, Emerson, 1964b) обнаружили одиннадцать (т.е. более трети) детей, имеющих (или ранее имевших) привязанность к какому-то особому предмету, который можно прижимать к себе. Кроме того, о трети детей также сообщалось, что они имеют (или имели) привычку сосать большой палец. Представляет определенный интерес тот факт, что почти обо всех детях, у которых имелись мягкие предметы, используемые «для прижимания», и которые сосали свой палец, также сообщалось, что они испытывают удовольствие, когда их обнимают их матери.

Если сосание пальца или соски-пустышки обычно появляется в первые недели жизни ребенка, то привязанность к определенному мягкому предмету, который можно прижимать и обнимать, редко встречается ранее девятимесячного возраста, а чаще всего возникает значительно позднее. Среди сорока трех детей, у которых имелась привязанность (в данный момент или ранее) к такого рода «предметам собственности», имелось девять малышей, у которых, по словам их матерей, привязанность появилась до двенадцати месяцев. У двадцати двух детей это произошло между одним и двумя годами, а еще у двенадцати — после двух лет (Stevenson, 1954).

Никаких свидетельств в пользу того, что девочки в этом отношении чем-то отличаются от мальчиков, нет.

Матери хорошо знают, какое огромное значение для спокойствия малыша имеет мягкая игрушка, к которой он привык. Если она находится рядом, то малыш согласен идти спать и отпускает свою мать. Однако если этот предмет потерялся, ребенок может быть безутешен до тех пор, пока тот не будет найден. Иногда ребенок привязывается не к одному, а к нескольким предметам. Примером может служить Марк (старший из троих детей), о котором говорили, что он всегда безраздельно владел вниманием матери.

«У Марка сохранялась привычка сосать большой палец до четырех с половиной лет, особенно в моменты эмоционального напряжения и ночью. До четырнадцати месяцев он подтягивал одеяльце левой рукой и, не переставая сосать свой правый палец, обматывал одеяльце вокруг левого кулачка. Затем он постукивал по лбу обмотанным кулачком, пока не засыпал. Это одеяльце стало называться его «мантией» и сопровождало его везде — в кровати, в поездках с родителями и т.д. С трех лет у него также появилась деревянная белка из дерева, которую он ночью закутывал концом «мантии» и прятал под собой» (сообщение матери, цит. по: Stevenson, 1954).

Нет никаких причин думать, что привязанность к неодушевленному предмету служит дурным предзнаменованием; напротив, имеется множество свидетельств в пользу того, что такая привязанность может сочетаться с установлением хороших отношений с людьми. Но в некоторых случаях отсутствие интереса детей к мягким предметам действительно может стать основанием для беспокойства. Например, Провенс и Липтон (Provence, Lipton, 1962) сообщают, что ни один из наблюдавшихся ими малышей, которые на протяжении первого года жизни находились в скудных условиях детского учреждения, не обнаружил признаков привязанности к «любимой мягкой игрушке». Другие младенцы могут выказывать настоящую неприязнь к мягким предметам, и здесь также есть основание думать, что их социальное развитие, возможно, имеет отклонения. Стивенсон (Stevenson, 1954) приводит описание такого ребенка: с раннего детства он отличался сильной нелюбовью к мягким игрушкам. Известно, что вначале мать отвергала его, а затем и вовсе бросила, так что вполне вероятно, что его нелюбовь к мягким предметам каким-то образом отражала его нелюбовь к собственной матери.