Андрей Курпатов - Мышление. Системное исследование [litres]

Да, реальность (сама по себе) нам недоступна, но мы способны находиться в отношениях с реальностью, и сами эти отношения есть «факты», то есть нечто, что есть как результат этого контакта. Естьность этого «есть» означает, что мы все еще имеем дело с реальностью, пусть теперь это и не та реальность, к которой мы подступались, а реальность нашего взаимодействия с ней. Конечно, это не одно и то же, но след «той» реальности в реальности нашего с ней взаимодействия все еще присутствует, и мы все еще, соответственно, сохраняем контакт с реальностью. И пусть мы не можем увидеть того, как происходит работа интеллектуальной функции, но мы вполне можем понять, каким образом возможно ее направлять или, по крайней мере, использовать в собственных, осознанных нами нехватках.

Простое, ни к чему, вроде бы, не обязывающее нас правило сообщает следующее: интеллектуальная функция превращает интеллектуальные объекты попроще в интеллектуальные объекты посложнее. Понятие «интеллектуального объекта» – методологический инвариант, то есть все, с чем имеет дело интеллектуальная функция, может быть названо «интеллектуальным объектом». Понятно, соответственно, что под интеллектуальным объектом может пониматься и визуальный образ поперечной линии, сгенерированный единственной клеткой затылочной коры, и тот самый «Кант», о котором мы уже говорили. «Интеллектуальный объект», впрочем, – тоже методологический инвариант, а не некий реальный объект. Иными словами, реальность там, где интеллектуальная функция что-то делает с интеллектуальным объектом, само это ее действие – нечто, что происходит на самом деле, все прочее же – лишь наши попытки обозначить сам факт, что это действие есть.

Что ж, самое время вернуться к «Канту» и посмотреть, что происходит на самом деле, когда мы думаем «Канта» – очевидно же, что «Кант» лишь название для некого состояния, которое актуализируется во мне в определенных ситуациях. Сначала, как мы выяснили, я достаточно долго формировал в себе соответствующий интеллектуальный объект (это состояние) – мое представление о «Канте», мое понимание «философии Канта». Все это осуществлялось не без посредства языка, но с помощью интеллектуальной функции: нечто, чему потом предстояло стать «Кантом» в моем внутреннем психическом пространстве, движимое моей озадаченностью, порожденной некой нехваткой, примерялось мною к различным контекстам. Мне потребовалось большое количество вводных, социальных подсказок, после чего весь этот сложный объект был как-то пережит, а затем свернут мною до некой единичности, и теперь мне кажется, что я понимаю, о чем идет речь, когда мне говорят о «Канте».

Является ли теперь этот «Кант» «специальным объектом»? На самом деле, конечно, назвать его специальным объектом в том смысле, как мы говорили о «других людях» (впрочем, в данном случае правильнее говорить о «Других» – с большой буквы), было бы большим преувеличением – сам Иммануил Кант уже ничем не может меня удивить, его нет в реальности (как реального человека с его «внутренними мотивациями»). С другой стороны, некое сродство со специальным объектом он действительно имеет: я формирую некоторое представление о нем, поселяю его в своей «дефолт-системе мозга», он живет у меня там «как человек», в отношении которого у меня действует определенный нарратив. Может ли этот нарратив разрушиться? В случае «чрезвычайных, вновь открывшихся фактов» – вполне.

Допустим, что вдруг с абсолютной достоверностью будет доказано: реальный Кант не написал ни слова в своих книгах, а все они на самом деле написаны его слугой. Так случилось, что этот несчастный слуга страдал тяжелой социофобией, и единственный способ, каким он мог придать свои работы огласке, это уговорить господина – заштатного домашнего учителя Иммануила Канта – выдать эти его работы за свои. Узнай я это, сама «философия Канта», наверное, не пострадает, но, с другой стороны, наверное, иначе будет для меня звучать многое в этих книгах слуги Канта. Более того, в следующий раз, когда меня будут спрашивать о Канте, весь комплекс моих реакций будет иным, нежели прежде.

Собственно, я привел этот гипотетический пример, чтобы показать, насколько на самом деле относительно понятие «специального объекта». По существу, им может быть все что угодно, вопрос лишь в том – сможем ли мы придать ему соответствующий статус, допуская наличие в нем «свободы» и «внутренних мотивов», или не сделаем этого.

Социализация научила нас тому, что «другие люди» могут быть, грубо говоря, непредсказуемы, непонятны. Но если мы думаем, что со всем остальным – с реальностью – все понятно, то это, конечно, большое заблуждение. Проблема только в том, видим ли мы соответствующие «х», или довольствуемся своими нарративами, способны ли мы озадачиваться там, где все нам кажется таким очевидным, или удовлетворимся «иллюзией понятности». В остальном же такие «специальные» интеллектуальные объекты, как «другие люди», ничем принципиально не отличаются от любого другого интеллектуального объекта, который мы образовываем интеллектуальной функцией в своем внутреннем психическом пространстве.

Но если речь не идет о действительных «других людях», которые в некотором смысле требуют от нас постоянной (хоть в какой-то степени) включенности в наши с ними отношения, то в случае объектов, подобных «Канту», мы вполне можем и «отключиться». «Канта» легко свернуть в слово «Кант» – он, как говорится, ни есть, ни пить не просит, – и на том успокоиться, а потом вспомнить о нем, если это потребуется. С «другими людьми» ситуация другая: они с регулярностью способны преподносить нам сюрпризы, так что мы постоянно прокручиваем силами «дефолт-системы мозга» свои с ними отношения, представляем себе различные ситуации, разговоры и т. д. [101] Собственно, поэтому, видимо, затраты мозга на работу «дефолт-системы мозга» исследователи считают настолько значительными – в разных исследованиях говорится о половине или даже о двух третях от совокупной работы нашего мозга.

В этой специфической навязчивости, впрочем, ничего удивительного нет: если я сохраняю в объекте неизвестную «х» (то есть не могу быть уверен, что он точно поведет себя так, а не иначе), вариативность моего будущего, связанного с этим объектом, существенно увеличивается. Я в некотором смысле даже жду от «других людей», что они выкинут какой-то фортель, будут вести себя «неправильно», а потому мне надо просчитывать варианты своего поведения на случай таких случаев. И я занимаюсь этим всякий раз, как только не решаю какую-то конкретную, часто совершенно утилитарную задачу.

В отношении остальных объектов, которые кажутся мне понятными и предсказуемыми, я не должен находиться в подобном напряжении, ведь они кажутся мне понятными и предсказуемыми, а потому дополнительные расчеты возможных вариантов развития будущих событий мне, вроде бы, и не требуются. Это тем более так, если я еще и нечасто с ними (на просторах своего внутреннего психического пространства) сталкиваюсь, как, например, с «Кантом». Зачем считать этот «объект» хоть в чем-то неизвестным, если это повлечет за собой трату энергии и волнение по поводу того, что он сделает что-то, с чем мне придется разбираться?