Андрей Курпатов - Мышление. Системное исследование

Мне, например, все без исключения азартные игры с шарами кажутся, как минимум, странными. Еще Галилея с шарами я могу понять (хотя вряд ли бы сам стал катать их по каким-то наклонным поверхностям), но вот Кант с бильярдом — это какая-то, на мой взгляд, отчаянная глупость (лучше бы уж он согласился на должность профессора кафедры стихосложения, от чего он, впрочем, предусмотрительно отказался).

Кстати сказать, в ряде исследований было показано, что наиболее информативным, если мы хотим, как говорится, «понять человека», является вовсе не его самоотчет и даже не то, что нам могут рассказать о нем его знакомые, а непредвзятое исследование его жилища (комнаты или квартиры).

Подобное «поведение» нарративов даже подтолкнуло Ричарда Докинза на создание концепции «эгоистического мема», который, подобно докинзовскому же гену, сам по себе, участвует в борьбе за выживание.

То, как это может происходить, прекрасно показано в исследованиях Элизабет Лофтус, которая занимается изучением «ложных воспоминаний», и в частности интерпретацией человеком событий в зависимости от того, как, в каком контексте и кем ему соответствующая информация была преподнесена.

Существует множество содержательных контекстов, в которых соответствующий интеллектуальный объект может быть актуализирован, — «история философии», «философия идеализма», «этические вопросы», «философия познания», «философия масс-маркета» (книги: «Кант для менеджеров», «Кант за 15 минут», а также многочисленные «философские» комиксы), «история Кенигсберга-Калининграда» и т. д. и т. п.

В качестве возможной иллюстрации сошлюсь на мою статью «Два мертвых субъекта». В ней я рассматриваю данный феномен на примере нашего отношения к В. И. Ленину — до и после перестройки.

Особенно отчетливо этот феномен проявляется у детей дошкольного и младшего школьного возраста: когда кто-то делает что-то не так, как ребенок привык, он может отчаянно протестовать, настаивая на том, что это «неправильно» и «по-другому делать нельзя».

Именно это переживание часто лежит в основе чувства одиночества, непонятости и даже бессмысленности собственной жизни.

Это соображение сближается с понятием «открыто-системности», которое было определено нами в рамках «новой методологии» в книге «Философия психологии. Новая методология» (Курпатов А. В., Алехин А. Н., 2006.).

Речь идет о современной цифровой технологии, когда воспринимаемое человеком через специальные очки пространство дополняется графическими элементами, созданными предварительно на компьютере и проецируемыми непосредственно на эти очки «дополненной реальности».

Термин «озадаченное мышление» может быть и не так хорош, как хотелось бы, но тут с терминами всегда сложно, поскольку мы должны обозначить ими то, что всячески сопротивляется обозначению. Так или иначе, под «озадаченным мышлением», в противовес «псевдомышлению» (соответствующее различение произведено в книге «Что такое мышление? Наброски»), мы понимаем как раз процесс реконструкции реальности, который мы осуществляем, пытаясь ее думать, а не «думать о ней».

Именно об этом говорит Л. Витгенштейн во втором пункте работы «О достоверности»: «Из того, что мне — или всем — кажется, что это так, не следует, что это так и есть. Но задайся вопросом, можно ли сознательно в этом сомневаться».

Конечно, после того как пространство нашего мышления обретает структуру, нам будет сопротивляться в основном и как правило сама эта структура, но она-то и возникла как результат социального противодействия нам в процессе нашего воспитания и образования.

Разного рода соответствующих идеалистических нарративов, сформированных в нас книжками, фильмами и побасенками старших, вспоминающих свое «боевое прошлое», в нашей голове, как известно, пруд пруди.

В этом гипотетическом примере у моего партнера тоже есть свой нарратив (особенно если я не являюсь для него «специальным объектом») — то, как в такой ситуации должен был повести себя я: если так случилось, что я себя с ним подвел, а ему поэтому пришлось включаться, оказывать мне помощь, я должен быть счастлив и всячески его благодарить — он же поступил «как настоящий друг!».

Все мы в глубине души параллельно собственным задушевным нарративам понимаем и то, что «люди, вообще-то говоря, ведут себя так себе» и «что от них еще ждать?». Поэтому определенная охранительная функция (предохраняющая нас от слишком розовых очков) тут в ряде случаев срабатывает на автомате. Осечки возникают обычно как раз с близкими и доверенными людьми, потому что именно в таких ситуациях нарративы берут вверх над здравомыслием. Мы ждем от близких исполнения наших желаний, а потому со «специальностью» объектов тут всегда беда.

Тут надо сказать, что нет науки, которая бы в каких-то вопросах не находилась под гипнозом ошибочных теорий (нарративов) на протяжении огромных отрезков времени — начиная с «небесной механики» Птолемея, подмявшей под себя Коперника, Галилея и Джордано Бруно, и заканчивая трагической судьбой Игнаца Земмельвайса, открытиям которого в области асептики коллеги просто не поверили.

Уолтер Мишел — автор «зефирного теста» — называет префронтальную кору областью «холодного мышления». Как показали исследования Мишела и его многочисленных коллег, дети способны демонстрировать контроль над своими побуждениями именно с помощью стратегий «холодного мышления».

Не об этом ли говорит Л. Витгенштейн: «Если бы лев мог говорить, мы не могли бы его понять»?

Согласно Готлобу Фреге, если это предельно упростить, под «смыслом» наших высказываний надо понимать нечто, что может быть выражено самыми разными способами — можно сказать так, можно иначе, а можно еще как-то, — но тот же смысл, по Г. Фреге, будет сохраняться. Но как это было бы возможно, если бы язык и вправду точно выражал смыслы? Никак и ни при каких обстоятельствах. Однако в том-то все и дело, что язык и не выражает смыслы, он в лучшем случае лишь очерчивает некое, недоступное ему пространство, в котором и находится соответствующий смысл, но угадать его можем только мы сами. А вот очертить такое пространство вокруг смысла можно действительно самими разными языковыми формами.

Собственно, поэтому, видимо, затраты мозга на работу «дефолт-системы мозга» исследователи считают настолько значительными — в разных исследованиях говорится о половине или даже о двух третях от совокупной работы нашего мозга.