Коллектив авторов - Христианская психология в контексте научного мировоззрения

Согласно М.М. Бахтину, монологизм — не просто какая-то «ошибка в теории», некоторое заблуждение одного (или нескольких) мыслителей, это нечто несравнимо более глубокое, связанное с фундаментальной мировоззренческой «мутацией». Именно в Новое время формируется тот познавательный рационализм, который вовсе не предполагает диалога; он «знает лишь один вид познавательного взаимодействия между сознаниями: научение знающим и обладающим истиной незнающего и ошибающегося, то есть взаимоотношение учителя и ученика, и, следовательно, только педагогический диалог» [236], — трансляцию тех или иных знаний и идей от одного, «знающего», к другому — «незнающему», «учащемуся», «профану».

Начав с оптимистического слогана: «знание — сила», самодовлеющий субъект познания распространил его на все сферы жизни и к XIX веку — в русле все той же «монологической», монистической методологии — обратился к изучению и собственного «Я», и другого «Ты», и разнообразных «Мы», положив начало психологии как науке. В свою очередь, специфика практической психологии (психотерапии и других видов психологической помощи) предполагает вступление в отношение с другим «Ты» как в реальное, вполне ответственное и не имеющее «обратного хода» жизненное отношение. «Что в первую очередь важно для лечения, — писал К. Юнг, — так это личное участие, серьезные намерения и отдача, даже самопожертвование врача. Я видел несколько поистине чудесных исцелений, когда внимательные сиделки и непрофессионалы смогли личным мужеством и терпеливой преданностью восстановить психическую связь с больным и добиться удивительного целебного эффекта» [237].

Другое «Ты» блокирует претензии «Я» на всезнайство, на монизм его «единственно правильного» взгляда на мир; оно ставит «Я» перед возможностью и риском встречи. Встреча с другим «Ты» предполагает отказ от монизма собственной воли, собственной ограниченной правды и собственных претензий на обладание истиной; она требует — быть может, вопреки привычной картине мира — исходить из дуализма причин и следствий, которые лишь отчасти соотносимы с моим «Я», но не в меньшей степени зависят и от «Ты». И потому они тревожно раскрыты в будущее, не сулящее «Я» никаких гарантий, в отличие от любых форм монистически структурированного познания и/или манипуляции.

Вместе с тем монистически выстроенная система психологических знаний, сформированная в русле «рационалистического проекта» в условиях глобального духовно-мировоззренческого кризиса, в свою очередь, обусловливает и тот хронический методологический кризис (или, как удачно назвал его Ф.Е. Василюк, схизис) психологии, который проявляется в фундаментальном несовпадении, рассогласовании системного целого психологической науки с реальностью и задачами психологической практики [238].

Собственно, то, с чем мы сталкиваемся в психологической практике, четко зафиксировано в приведенных выше словах К. Г. Юнга. Результат здесь достигается порой не столько за счет наших специальных профессионально-психологических познаний, сколько за счет особого контакта, встречи, в которой преодолеваются как болезненная, проблематичная самозамкнутость личности пациента/клиента, так и практически бесперспективная, профессиональная самозамкнутость консультанта. Однако исторически выработанный в русле традиционного, системно-монологического — позитивистского — подхода основной корпус психологических познаний порой не столько помогает состояться этой встрече, сколько, по существу, мешает ей: психология может оказаться тем самым пресловутым «чемоданом без ручки», с которым трудно (как минимум для профессиональной самооценки) расстаться и в то же время нельзя пройти сквозь «игольное ушко» другого «Ты».

Рожденные в духовных ретортах Нового времени и благополучно перешедшие в научную психологию представления о некотором вполне «оплотненном» — рациональном и самотождественном — субъекте проходят особое испытание на прочность, если двигаться от психологической науки к практике. И, как нам кажется, они не всегда выдерживают это испытание, по крайней мере это представляется вполне очевидным в консультативной работе с нашим, отечественным клиентом.

Возможно, специфика российской ментальности делает «среднего» россиянина слабым звеном в победном шествии рационализма. С одной стороны, трагический опыт нашей истории не позволяет ему наивно доверять тем или иным рационалистическим схемам, объясняющим его проблемы. Все-таки еще жива память о том, как в течение десятилетий вся страна с исключительным упорством, достойным лучшего применения, проходила коллективный эксперимент по внедрению «единственно правильной», рациональной модели жизни. С другой стороны, безусловно, есть и более глубокие предпосылки. «Русское царство, — пишет Н. А. Бердяев, — было противоречивым и нездоровым. <���…> Но психологически и морально это не было буржуазное царство, и оно противопоставляло себя буржуазным царствам Запада. В этом своеобразном царстве политический деспотизм соединялся с большой свободой и широтой жизни, свободой быта, нравов, с отсутствием перегородок и давящего нормативизма, законничества. <���…> Ограниченность, раздельность, малость не свойственны были русскому царству, русской природе и русскому характеру» [239].

Разумеется, к такой оценке русской истории и «русского духа» можно отнестись по-разному — вплоть до упреков в адрес философа относительно пристрастности его суждений. Однако хотелось бы обратить внимание на те преимущества, которые его позиция дает с точки зрения предмета нашего обсуждения.

Перечисленные им черты, свойства русского характера, отсутствие в нашей «палитре личностей» рационального самотождественного субъекта, готового отнестись к себе как к некоторому внешнему объекту в рамках «профессионального» изучения и терапии, позволяют поставить под вопрос и саму идею такой терапии на уровне, так сказать, ее предполагаемого пациента.

Стоит также обратить внимание на проницательно отмеченную в свое время Марком Алдановым склонность российского человека к «гриму» — к вдохновенному актерству и своеобразной одержимости той или иной ролью. Эта склонность бывает столь сильной, что при внимательном наблюдении трудно не заметить некоего «зазора» между самим человеком и его «гримом». Вся кажущаяся «плотность» его, все более или менее наивные претензии на самодостаточность и рассудительность оказываются очень уязвимыми. Это хорошо понимали наши писатели. «Уж не пародия ли он?» — читаем о неожиданных для нее самой интуициях любимой пушкинской Татьяны из «Евгения Онегина» по поводу своего возлюбленного. Вспомним равно трагического и зловещего в своем «просвещенном» самодурстве старика Болконского из «Войны и мира», или одного из наиболее ярких и смешных представителей русского «просвещенства» — родственника Карамазовых Миусова, или — еще более смешного — шукшинского Дебила, персонажа одноименного рассказа, приобретшего в городе шляпу и демонстративно расхаживающего в ней по селу, чтобы изобразить перед земляками свою «культурность» и «продвинутость».