Зигмунд Фрейд - Пять историй болезни

Курьезное замечание Ганса «он ведь уже вырос» дает дам возможность в связи с его самоутешением угадать многое, что он не может высказать и чего он не высказал при настоящем анализе.

Я заполняю этот пробел моими предположениями, составленными на основании опыта с анализами взрослых. Но я надеюсь, что мои дополнения не покажутся включенными насильственно и произвольно. «Ведь он уже вырос». Об этом Ганс думает назло и для самоутешения; но это напоминает нам и старую угрозу матери, что ему отрежут Wiwimacher, если он будет продолжать возиться с ним. Эта угроза тогда, когда ему было 3 1/ 2года, не произвела впечатления. Он с невозмутимостью ответил, что он тогда будет делать wiwi своим роро. Можно считать вполне типичным, что угроза кастрацией оказала свое влияние только через большой промежуток времени, и он теперь – через 1 1/ 4года – находится в страхе лишиться дорогой частички своего Я. Подобные страхи, проявляющиеся лишь впоследствии влияния приказаний и угроз, сделанных в детстве, можно наблюдать и в других случаях болезни, где интервал охватывает десятилетия и больше. Я даже знаю случаи, когда «запоздалое послушание» вытеснения оказывало существенное влияние на детерминирование болезненных симптомов.

Разъяснение, которое Ганс недавно получил об отсутствии Wiwimacher’a у женщин, могло только поколебать его доверие к себе и пробудить кастрационный комплекс. Поэтому он и протестовал против него, и поэтому не получилось лечебного эффекта от этого сообщения: раз действительно имеются живые существа, у которых нет никакого Wiwimacher’a, тогда уже нет ничего невероятного в том, что у него могут отнять Wiwimacher и таким образом сделают его женщиной.

«Ночью с 27-го на 28-е Ганс неожиданно для нас в темноте встает со своей кровати и влезает в нашу кровать. Его комната отделена от нашей спальни кабинетом. Мы спрашиваем его, зачем он пришел, не боялся ли он чего-нибудь. Он говорит: “Нет, я это скажу завтра”, засыпает в нашей кровати, и затем уже его относят в его кровать.

На следующее утро я начинаю его усовещивать, чтобы узнать, зачем он ночью пришел к нам. После некоторого сопротивления развивается следующий диалог, который я сейчас же стенографирую.

Он: “Ночью в комнате был один большой и другой измятый жираф, и большой поднял крик, потому что я отнял у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа”.

Я, с удивлением: “Что? Измятый жираф? Как это было?”

Он: “Да”. Быстро приносит бумагу, быстро мнет и говорит мне: “Вот так был он измят”.

Я: “И ты сел на измятого жирафа? Как?” Он это мне опять показывает и садится на пол.

Я: “Зачем же ты пришел в комнату?”

Он: “Этого я сам не знаю”.

Я: “Ты боялся?”

Он: “Нет, как будто нет”.

Я: “Тебе снились жирафы?”

Он: “Нет, не снились; я себе это думал, все это я себе думал, проснулся я уже раньше”.

Я: “Что это должно значить: измятый жираф? Ведь ты знаешь, что жирафа нельзя смять, как кусок бумаги”.

Он: “Это я знаю. Я себе так думал. Этого даже не бывает на свете [40]. Измятый жираф лежал на полу, а я его взял руками”.

Я: “Что, разве можно такого большого жирафа взять руками?”.

Он: “Я взял руками измятого”.

Я: “А где в это время был большой?”

Он: “Большой-то стоял дальше, в сторонке”.

Я: “А что ты сделал с измятым?”

Он: “Я его немножко подержал в руках, пока большой перестал кричать, а потом сел на него”.

Я: “А зачем большой кричал?”

Он: “Потому что я у него отнял маленького”. Замечает, что я все записываю, и спрашивает: “Зачем ты все записываешь?”

Я: “Потому что я это пошлю одному профессору, который у тебя отнимет глупость”.

Он: “Ага, а ты ведь написал и то, что мама сняла рубашку, ты это тоже дашь профессору?”.

Я: “Да, и ты можешь поверить, что он не поймет, как можно измять жирафа”.

Он: “А ты ему скажи, что я сам этого не знаю, и тогда он не будет спрашивать, а когда он спросит, что такое измятый жираф, пусть он нам напишет, и мы ему ответим или сейчас напишем, что я сам этого не знаю”.

Я: “Почему же ты пришел ночью?”

Он: “Я этого не знаю”.

Я: “Скажи-ка мне быстро, о чем ты теперь думаешь?”

Он (с юмором): “О малиновом соке”.

Я: “О чем еще?”

Его желания:

Он: “О настоящем ружье для убивания насмерть” [41].

Я: “Тебе ведь это не снилось?”

Он: “Наверно, нет; нет – я знаю совершенно определенно”.

Он продолжает рассказывать: “Мама меня так долго просила, чтобы я ей сказал, зачем я приходил ночью. А я этого не хотел сказать, потому что мне было стыдно перед мамой”.

Я: “Почему?”

Он: “Я этого не знаю”.

В действительности жена моя расспрашивала его все утро, пока он не рассказал ей историю с жирафами.

В тот же день находит разгадку фантазия с жирафами.

Большой жираф – это я (большой пенис – длинная шея), измятый жираф – моя жена (ее половые органы), и все это – результат моего разъяснения.

Жираф: см. поездку в Шенбрунн.

Кроме того, изображения жирафа и слона висят над его кроватью.

Все вместе есть репродукция сцены, повторяющейся в последнее время почти каждое утро. Ганс приходит утром к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. Тут я обыкновенно начинаю ее убеждать не делать этого (“большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого”), а она с раздражением мне отвечает, что это бессмысленно, что одна минута не может иметь последствий и т. д. После этого Ганс остается у нее на короткое время (“тогда большой жираф перестал кричать и тогда я сел на измятого жирафа”).

Разрешение этой семейной сцены, транспонированной на жизнь жирафов, сводится к следующему: ночью у него появилось сильное стремление к матери, к ее ласкам, ее половому органу, и поэтому он пришел в спальню. Все это – продолжение его боязни лошадей».

Я мог бы к остроумному толкованию отца прибавить только следующее: «сесть на что-нибудь» у Ганса, вероятно, соответствует представлению об обладании. Все вместе – это фантазия упрямства, которая с чувством удовлетворения связана с победой над сопротивлением отца: «Кричи сколько хочешь, а мама все-таки возьмет меня в кровать, мама принадлежит мне». Таким образом, за этой фантазией скрывается все то, что предполагает отец: страх, что его не любит мать, потому что его Wiwimacher несравненно меньше, чем у отца.

На следующее утро отец находит подтверждение своего толкования.

«В воскресенье, 28 марта, я еду с Гансом в Лайнц. В дверях прощаясь, я шутя говорю жене: “Прощай, большой жираф”. Ганс спрашивает: “Почему жираф?” Я: “Большой жираф – это мама”. Ганс: “Неправда, а разве Анна – это измятый жираф?”

В вагоне я разъясняю ему фантазию с жирафами. Он сначала говорит: “Да, это верно”, а затем, когда я ему указал, что большой жираф – это я, так как длинная шея напомнила ему Wiwimacher, он говорит: “У мамы тоже шея как у жирафа – я это видел, когда мама мыла свою белую шею” [42].