Лиза Барретт - Как рождаются эмоции

Группа Мацузавы была бы идеальной для изучения пределов понятийных способностей шимпанзе. Мы могли бы исследовать детенышей шимпанзе, понятийная система которых еще пластична, в природной среде на коленях у матерей, возможно, проводя эксперименты с построением понятий, описанные в главе 5. Способны ли детеныши шимпанзе использовать бессмысленное слово вроде «тома», чтобы сгруппировать вместе предметы или изображения, у которых очень мало перцептивного сходства, как это делают человеческие дети?

В настоящее время, однако, у нас нет надежных подтверждений, что шимпанзе могут сформировать понятия на основе целей. Они не могут вообразить что-то совершенно новое, наподобие летающего леопарда, хотя у них и у макак есть сеть, которая аналогична человеческой сети пассивного режима работы (часть интероцептивной сети). Они не могут рассмотреть одну и ту же ситуацию с различных точек зрения. Они не могут вообразить будущее, которое отлично от настоящего. Они также не осознают, что основанная на цели информация находится внутри головы других созданий. Вот почему шимпанзе и другие человекообразные обезьяны, вероятнее всего, не могут создавать понятия, основанные на цели. При наличии вознаграждения человекообразные обезьяны могут научиться какому-нибудь слову, но они не могут по собственной инициативе использовать это слово для формирования какого-либо ментального понятия с некоторой целью, например «вещи, которые вкусны с термитами» [604].

Любое понятие может быть основанным на цели (вспомните, что «рыба» может быть домашним любимцем или обедом), но понятия эмоций являются исключительно основанными на цели, поэтому представляется крайне вероятным, что шимпанзе не могут усвоить понятия эмоций, такие как «счастье» или «сердитость». Даже если они могут изучить слово для эмоций, например «сердитый», неясно, могут ли они понять его и использовать на основании цели, например категоризировать действия другого существа как «сердитость».

Иногда кажется, что человекообразные обезьяны понимают чисто ментальные понятия, хотя на самом деле этого нет. В одном эксперименте шимпанзе зарабатывали жетоны за выполнение заданий, а потом могли обменивать их на еду. Они сами научились копить жетоны, чтобы обменивать их на желаемое угощение. Когда вы смотрите, как шимпанзе участвуют в таких сделках, есть искушение заключить, что они понимают понятие «деньги». Однако в данном случае жетоны — просто инструмент для получения пищи, а не форма валюты, которую можно в целом обменивать на товары. Шимпанзе, в отличие от людей, не понимают, что деньги имеют ценность сами по себе [605].

Если шимпанзе не могут формировать основанные на цели понятия, то у них неизбежно нет естественных средств, чтобы одно животное обучало другое; иными словами, у них нет социальной реальности. Даже если они узнают понятие вроде «сердитости» от преподавателя-человека, это поколение не создает контекст для следующего поколения, чтобы загрузить такое понятие в их мозги. У шимпанзе и других приматов есть общие занятия, например раскалывание орехов камнями, однако матери не учат своих детей по собственной инициативе более утонченным кулинарным моментам; дети учатся посредством наблюдения. Например, если в стае макак в Японии один участник начинает мыть свою пищу перед едой, то за десять лет три четверти взрослых особей в стае перенимают эту практику. Такого рода коллективная интенциональность очень ограниченна по сравнению с тем, чего люди добиваются словами и изобретаемыми нами ментальными понятиями [606].

Способность людей к социальной реальности кажется уникальной для животного мира. Только мы можем создавать чисто ментальные понятия с помощью слов и делиться ими. Только мы можем использовать эти понятия, чтобы более эффективно управлять собственными телесными ресурсами и ресурсами других людей, когда мы сотрудничаем и соревнуемся друг с другом. Только у нас есть понятия для психических состояний, таких как понятия эмоций, для прогнозирования и придания смысла ощущениям. Социальная реальность — это суперспособность людей [607].

Это возвращает нас к Мацузаве и его шимпанзе. Он замечательно встроил группу шимпанзе в человеческую культуру, сохранив их семейные отношения. Мне интересно, повлияет ли со временем весьма человеческий культурологический контекст Мацузавы на развитие мозга детенышей шимпанзе, когда они воспитываются матерями, окультуренными группой доверяющих любящих людей.

Вирджиния Морелл в книге «Эти удивительные животные» приводит пример, который я считаю особенно поразительным: два экспериментатора оказывали социальную помощь кормящей матери-шимпанзе. Мать не хотела кормить своего детеныша, но экспериментаторы мягко ободряли ее. По словам Морелл, «исследователь осторожно брал малыша и сажал его в руки матери. Лапы детеныша вцеплялись в шерсть. Далее мать пыталась кормить, но плакала, когда малыш хватался за сосок; казалось, что она собирается бросить детеныша на пол. Однако снова слышался мягкий голос ученого. Он говорил успокаивающе: “Да, поначалу это может быть больно, но скоро не будет”. И мать медленно успокаивалась, прижимала малыша к груди и позволяла ему сосать». Каждый день тысячи женщин впервые пробуют накормить ребенка, и я по опыту скажу, что это адски больно. Но кто-нибудь еще (няня, старшая родственница или подруга) участливо ободряет и показывает, что нужно делать, и в конечном итоге все оказывается хорошо [608].

Для мамы-шимпанзе эти люди были не просто заботящимися лицами, они эмоционально влияли на нее, регулируя бюджет ее тела. Мать с детенышем и их взаимоотношения купались в человеческой культуре. Создаст ли такой социальный контакт разницу для языка и понятийных способностей этих шимпанзе в долговременной перспективе? Если их потомство в конечном итоге станет способно формировать понятия на основе целей, это будет совершенно новой ситуацией.

Что ж, шимпанзе и другие приматы, по-видимому, не имеют понятий для эмоций или социальной реальности. Что насчет собак, как Рауди? В конце концов, мы выращиваем собак, чтобы они были нашими компаньонами, поэтому они, как и мы, — поистине социальные создания. Если какие-нибудь животные, помимо человека, и способны к эмоциям, то собак следует рассматривать как первых кандидатов на эту роль.

Два десятилетия назад русский ученый Дмитрий Беляев всего лишь примерно за сорок поколений преобразил диких лис в нечто подобное одомашненным собакам [609]. Каждый раз, когда самки лис давали потомство, Беляев выбирал лисят, которые были наиболее любопытными и менее всего агрессивными к людям, и селективно скрещивал их. Выращенные в ходе эксперимента животные выглядели как собаки; их черепа были короче, они отличались более широкими мордами, закрученными хвостами и вислыми ушами, хотя Беляев вовсе не проводил отбор по этим признакам. Химический состав был ближе к собакам, чем к лисицам. Кроме того, у них было сильное стремление взаимодействовать с людьми. Современные собаки также скрещивались долгое время для получения определенных желательных характеристик, например привязанности, а заодно появились другие признаки, возможно, даже нечто похожее на человеческие понятия для эмоций [610].