Лиза Барретт - Как рождаются эмоции

Короче говоря, в способность вашего мозга намеренно выбирать действия иногда может вмешаться какая-нибудь биологическая проблема. Возможно, у вас есть опухоль мозга или в каких-то местах начали отмирать нейроны. Однако сама по себе изменчивость мозга — в его структуре, функциях, химии или генетике — это не смягчающее обстоятельство для преступлений. Изменчивость — это норма.

Джохар Царнаев, подозреваемый в теракте на Бостонском марафоне, был осужден в 2015 году и приговорен к смертной казни. Дело Царнаева рассматривал суд присяжных, это право Конституция США гарантирует всем американцам. Согласно сообщению BBC о приговоре, «только двое присяжных считали, что Царнаев испытывал угрызения совести. Остальные десять, как и многие в Массачусетсе, полагали, что он ни о чем не жалеет». Присяжные сформировали такое мнение о раскаянии Царнаева, наблюдая за ним во время рассмотрения дела, где он, как сообщалось, сидел «с каменным лицом» в течение большей части заседаний. Сайт Slate.com заметил, что защитник Царнаева «не представил (или не мог представить) доказательств, что Джохар Царнаев чувствовал какое-либо раскаяние, когда обвинение заявляло о его отсутствии» [531].

Рассмотрение дела судом присяжных считается золотым стандартом справедливости в уголовных делах. Членам жюри дают указания принимать решения исключительно на основании представленных доказательств. Однако для предсказывающего мозга это невозможная задача. Присяжные воспринимают любого обвиняемого, истца, свидетеля, судью, юриста, суд и каждую кроху доказательств через очки собственной понятийной системы, которая делает фикцией саму идею беспристрастного судьи. По сути жюри — это двенадцать субъективных восприятий, которые должны выдать одну честную и объективную истину.

Идея, что присяжные каким-то образом могут обнаружить раскаяние у обвиняемого по конфигурации лица, по телесным движениям или по словам, восходит к тому же классическому взгляду, который предполагает, что эмоции выражаются и воспринимаются универсальным образом. Правовая система считает, что раскаяние, подобно гневу и прочим эмоциям, обладает отдельной универсальной сущностью с обнаруживаемым отпечатком. Однако раскаяние — это категория эмоций, состоящая из множества различных случаев, каждый из которых создается для конкретной ситуации.

Конструирование обвиняемым раскаяния зависит от его понятия для «раскаяния», собранного из его предыдущего опыта в рамках его культуры, которое существует в виде каскада предсказаний, руководящих его выражением и его переживанием. С другой стороны, восприятие раскаяния каким-нибудь присяжным — это умозаключение о психическом состоянии, то есть догадка, основанная на каскадах прогнозов в его мозге, которые придают смысл лицевым движениям, положению тела и голосу обвиняемого. Чтобы эти восприятия у члена жюри были «точными», он и обвиняемый должны осуществлять категоризацию с помощью сходных понятий. Синхронность такого рода, когда один человек чувствует раскаяние, а другой его воспринимает, причем даже без произнесения каких-либо слов, более вероятна, когда у этих двух людей близки жизненный опыт, возраст, пол или этническая принадлежность [532].

Если бы Царнаев чувствовал раскаяние за свой теракт на Бостонском марафоне, на что бы это походило? Он бы открыто плакал? Просил прощения у своих жертв? Объяснял бы ошибочность своего пути? Вполне может быть, если бы он следовал американским стереотипам для выражения раскаяния или если бы это был суд в голливудском фильме. Однако Царнаев — молодой мусульманин из Чечни. Он жил в США, и у него были близкие друзья-американцы, однако (по утверждению его защиты) Царнаев проводил много времени со старшим братом-чеченцем. Чеченская культура предполагает, что мужчины будут невозмутимыми перед лицом невзгод. Если они проигрывали сражение, они храбро принимали поражение — мировоззрение, известное как «чеченский волк». Поэтому даже если Царнаев ощущал раскаяние, он должен был сохранить невозмутимое лицо [533].

Сообщают, что у Царнаева были слезы, когда его тетя в суде стала просить сохранить ему жизнь. Чеченская культура — это культура чести, где нельзя позорить свою семью. Если Царнаев видел, как публично позорится близкий ему человек, например умоляющая за него тетя, несколько слез согласовывались бы с чеченскими культурными нормами чести [534].

Мы — как и присяжные — можем только строить догадки при конструировании восприятия, чтобы объяснить бесстрастный вид Царнаева. При использовании наших западных понятий о раскаянии мы воспринимаем его как совершенно безразличного или бравирующего, а не несгибаемого человека. Соответственно, возможно, что наши догадки в этом случае создали культурное непонимание в суде, что в итоге привело к смертному приговору. Или, возможно, он в самом деле не испытывал раскаяния [535].

Как оказалось, Царнаев на самом деле выражал раскаяние в своих действиях в письме, написанном им в 2013 году, через несколько месяцев после теракта, за два года до того, как он предстал перед судом. Однако присяжные никогда не видели это письмо. В соответствии со Специальными административными мерами правительства США на нем был поставлен гриф секретности, оно было названо «вопросом национальной безопасности» и не допущено на суд в качестве доказательства [536].

25 июня 2015 года Царнаев выступил на стадии вынесения приговора. Он признался в покушении с использованием взрывчатых веществ и сказал, что осознал последствия своего преступления. Он тихо и спокойно принес извинения: «Я прошу прощения за отнятые мною жизни, за причиненные мною вам страдания, за нанесенный мною ущерб. Невосполнимый ущерб». Спектр откликов от жертв и прессы, освещавшей процесс, был предсказуемо разно­образным. Некоторые были ошеломлены. Некоторые были расстроены. Некоторые были в ярости. Некоторые приняли его извинения. А многие просто не могли решить, были ли они искренними. Мы можем никогда не узнать, ощущал ли Царнаев угрызения совести за свои ужасные действия и повлияло ли бы его письмо на приговор. Но одно совершенно определенно: в процессах со смертным приговором раскаяние обвиняемого — важнейшая вещь, на которую должны опираться присяжные, чтобы в соответствии с законом сделать выбор между тюремным заключением и смертью. И эти восприятия раскаяния, как и все восприятия эмоций, не обнаруживаются, а конструируются [537].

С другой стороны, демонстрация раскаяния может не означать абсолютно ничего. Возьмите дело Доминика Чинелли, преступника с тридцатилетней историей вооруженных грабежей, нападений и побегов из тюрем. У Чинелли было три пожизненных заключения, когда он предстал в 2008 году перед комиссией по условно-досрочному освобождению в Массачусетсе. Комиссия состоит из психологов, сотрудников исправительных учреждений и прочих информированных профессионалов, которые решают, будет ли заключенный отбывать срок дальше или будет освобожден. Они видывали настоящий парад раскаяний, настоящих и фальшивых, а их ответственность перед обществом заключается в способности определить разницу.