Азбука для несовершеннолетних: Сборник

Так думал Родион Раскольников: убьет никому не нужную старуху процентщицу, облагодетельствует человечество, а само убийство забудется и им и окружающими.

Совесть – это в основном память, к которой присоединяется моральная оценка совершенного. Но если совершенное не сохраняется в памяти, то не может быть и оценки. Без памяти нет совести.

Вот почему так важно воспитываться молодежи в моральном климате памяти: памяти семейной, памяти народной, памяти культурной. Семейные фотографии – это одно из важнейших наглядных пособий нравственного воспитания детей, да и взрослых. Уважение к труду наших предков, к их трудовым традициям, к их орудиям труда, к их обычаям, даже к их песням и развлечениям. Уважение к могилам предков. Все это дорого нам.

Может быть, следует подумать – не основывать ли нравственность на чем-либо другом: игнорировать прошлое с его порой ошибками и тяжелыми воспоминаниями и быть устремленным целиком в будущее на разумных основаниях самих по себе, забыть о прошлом с его и темными и светлыми сторонами?

Это не только не нужно, но и невозможно. Память о прошлом прежде всего «светла» (пушкинское выражение), поэтична. Она воспитывает эстетически. Она обогащает человека.

Человеческая культура в целом не только обладает памятью. Культура – это деятельная память человечества, активно введенная в современность.

Каждый культурный подъем в истории связан с обращением к прошлому. Сколько раз человечество обращалось, например, к античности? По крайней мере шесть больших, эпохальных обращений к античности было в истории культуры: при Карле Великом в VIII–IX веках (и далее каролингский ренессанс), во время «Македонской династии» в Византии в IX–X веках, при Палеологах в Византин в XIII–XIV веках, в эпоху Ренессанса, в конце XVIII – начале XIX века во всей Европе вновь. А сколько было «малых» обращений европейской культуры к античности – в те же средние века, долгое время считавшиеся «темными» (англичане до сих пор говорят о средневековье «Dark age» – темный век), во времена французской революции (к республиканскому Риму) и т. д.

Каролингский ренессанс в VIII–IX веках не был похож на Ренессанс XV века. Ренессанс итальянский не похож на североевропейский, отличающийся от итальянского. Обращение к античности в конце XVIII – начале XIX века, возникшее под влиянием первых археологических открытий в Помпее и трудов Винкельмана, отличается от нашего понимания античности и т. д.

Каждое обращение к античному прошлому было «революционным», оно обогащало современность, и каждое обращение по-своему понимало это прошлое, брало из прошлого нужное для движения вперед.

Это касательно обращения к античности, а что давало для каждого народа обращение к его собственному национальному прошлому? Если только оно не было продиктовано национализмом, узким стремлением отгородиться от других народов и их культурного опыта, оно было плодотворным, ибо обогащало, разнообразило, расширяло культуру народа, его культурную, эстетическую восприимчивость. Ведь каждое обращение к старому в новых условиях было всегда новым и порождало новое на глубокой основе. Обращение к старому – это не отказ от нового, это новое понимание старого. Это не задержка в развитии, чем была бы простая приверженность к старому, а скачок вперед.

Задержка в развитии – это по преимуществу приверженность к недавнему прошлому, которое уходит из-под ног. Правда, и здесь могут быть различные явления. Иноземное завоевание Болгарии конца XIV века вынудило болгар проявлять особую приверженность к старому. Не было бы этой приверженности – они потеряли бы свой язык и свою культуру. Интерес к давнему прошлому обычно диктуется потребностями современности. Эти потребности могут быть разного толка, но они, во всяком случае, не являются простым замедлением в развитии.

Знала несколько обращений к Древней Руси и послепетровская Россия. Были разные последствия этого обращения – и полезные и отрицательные. Отмечу только, что открытие древней русской архитектуры и иконы в начале XX века было лишено узкого национализма в среде художников и очень плодотворно для нового искусства.

Можно было бы широко показать эстетическую и нравственную роль памяти на примере поэзии Пушкина.

У Пушкина поэтическая роль воспоминаний – я бы сказал, «поэтизирующая» их роль – прослеживается начиная с детских, юношеских стихотворений, из которых важнейшее – «Воспоминания в Царском Селе». Но и в дальнейшем роль воспоминаний очень велика не только в лирике, но даже и в «Евгении Онегине». Когда необходимо внесение лирического момента, Пушкин прибегает к воспоминаниям.

Свои исторические произведения Пушкин также окрашивает долей личной, родовой памяти. В «Борисе Годунове» действует его предок Пушкин, в «Арапе Петра Великого» тоже предок – Ганнибал.

Память удивительна тем, что она способна поэтизировать прошлое. Даже в восприятии детей прошлое становится поэтичным, сказочным, интригующим. Не случайно дети так часто обращаются к старшим: «Расскажи, как ты был маленьким». Рассказы про войну, про блокаду Ленинграда слушаются детьми со сладким ужасом, они не менее захватывающи, чем светлые воспоминания о детских шалостях старших.

Из рассказов о прошлом, каким бы оно ни было – дурным или хорошим, – извлекается опыт.

Поэзия Пушкина мудра. Каждое слово в его стихах требует раздумий. Наше сознание не сразу может свыкнуться с мыслью о том, что земля была бы мертва без любви к отеческим гробам, без любви к родному пепелищу. Два символа смерти и вдруг – «животворящая святыня!». Слишком часто мы остаемся равнодушными или даже почти враждебными к исчезающим кладбищам и пепелищам: двум источникам наших не слишком мудрых мрачных дум и поверхностно тяжелых настроений.

Но зачем мы сами-то едем в Пушкинские Горы? Разве не затем, чтобы поклониться гробу Пушкина и посетить село Михайловское, которое для нас и в самом деле родное пепелище? И разве мы не испытываем на себе их животворящую силу? Разве не возвращаемся из пушкинских мест обновленными духовно, с огромным запасом животворных впечатлений?

«Святыня!» Но ведь Пушкинские Горы и в самом деле Святые Горы – святые для каждого, кто любит русскую поэзию. Разве мы не соприкасаемся здесь с чем-то для нас очень дорогим, высоким и священным?

Когда посещаешь пушкинские места, испытываешь чувство соприкосновения с необычайной красотой. Долго едешь по унылой ровной местности и вдруг как чудо – попадаешь в край дивной красоты: холмов, рощ, лугов. Дело даже не в том, что пушкинские места красивы как пейзажи: их особая красота в союзе природы с поэзией, с воспоминаниями – воспоминаниями истории и воспоминаниями поэзии.