Ирвин Ялом - Проблема Спинозы

— Хорошо, Бенто . Бенто Спиноза, ты — настоящая загадка. Сегодня у меня просто, голова кругом, все — сплошная бессмыслица… Ответь мне на один простой вопрос: если ты хотел покинуть эту общину, почему ты просто не ушел по собственной воле? Зачем навлекать на себя такое бесчестье и несчастье? Почему просто не уехать? Не переселиться в другое место?

— Куда? Я что, похож на голландца? Еврей не может исчезнуть просто так. И подумай о моем брате и сестре. Подумай о том, как тяжко было бы покинуть их, а потом снова и снова принимать решение держаться от них подальше. Так, как сейчас, лучше. Да и для моих родных так лучше. Теперь им не придется снова и снова решать вопрос, разговаривать ли им со своим братом. Херем, объявленный рабби, решает все за меня и за них — раз и навсегда.

— Значит, ты говоришь, что лучше передать свою судьбу в руки других? Лучше ничего не решать — и вынудить других сделать выбор за тебя? Разве не ты только что сказал, что выбор есть всегда?

Вздрогнув, Бенто снова вгляделся в этого нового Франку — вдумчивого, откровенного Франку, без всякого следа того стеснительного, похожего на простачка крестьянина, каким он был на их прошлых встречах.

— В том, что ты говоришь, есть большая доля истины. Как ты пришел к тому, чтобы думать таким образом?

— Мой отец — тот, кого сожгли инквизиторы — был мудрым человеком. До того как его заставили креститься, он был главным раввином и советчиком всей общины. Даже после того, как все мы сделались христианами, сельчане продолжали ходить к нему, чтобы обсуждать серьезные жизненные вопросы. Я часто сидел рядом с ним и многое узнал о вине и позоре, о выборе и скорби.

— Ты — сын мудреца-раввина?! Так, значит, на наших встречах с Якобом ты скрывал свои знания и свои истинные мысли? Когда я говорил о словах Торы, ты только прикидывался невеждой?

Франку покаянно опустил голову.

— Я признаю, что играл роль. Но, по правде говоря, я и есть невежда в еврейской жизни. Мой отец в мудрости своей и любви ко мне пожелал, чтобы я не получил образования в нашей традиции. Если мы хотели остаться в живых, мы должны были быть христианами. Он нарочно не учил меня ничему: ни языку, ни обычаям, потому что хитрые инквизиторы понаторели в том, чтобы замечать любые следы еврейских мыслей.

— А как же твоя вспышка насчет того, что религии — это безумие? Это тоже было притворством?

— Ну уж нет! Да, по замыслу Якоба я должен был говорить о своих великих сомнениях в религии, чтобы поощрить тебя развязать язык. Но играть эту роль было легко: ни одному актеру еще не доставалась роль проще этой! На самом деле, Бенто, для меня было таким облегчением произнести эти слова! Чем больше заставляли меня заучивать христианских догм и историй о чудесах, тем больше я осознавал, что вера, христианская и иудейская, основана на детских фантазиях о сверхъестественном. Однако я не мог сказать ничего подобного своему отцу. Я не мог так его обидеть. А потом его убили за то, что он прятал у себя страницы Торы, которые, как он верил, несли на себе самое слово Божие! И снова я ничего не мог сказать. Услышать твои мысли — это было такое освобождающее чувство, что ощущение предательства поблекло, хотя честный обмен мыслями с тобой сам по себе служил обману. Такой сложный парадокс!

— Как я тебя понимаю! Во время наших бесед я тоже чувствовал облегчение от того, что наконец могу высказать правду о своих убеждениях. То, что Якобу это было против шерсти, нимало меня не смущало. Совсем наоборот — признаюсь, мне даже нравилось его шокировать, хотя я и понимал, что последствия этого удовольствия будут мрачными.

Они оба умолкли. Чувство изоляции, обострившееся у Бенто после того, как Манни-пекарь отвернулся от него, начало таять. Эта встреча, этот момент искренности в разговоре с Франку тронул его и согрел. Как обычно, он не стал задерживаться на чувствах, переключившись на роль наблюдателя, и принялся исследовать свое внутреннее состояние, особенно отмечая распространившееся в душе успокоение. Даже осознание мимолетности его природы не лишило это чувство приятности. Ах, дружба! Так, значит, вот какой клей скрепляет людское общество — душевная теплота, развеивающее одиночество состояние. Столь во многом сомневаясь, столь многого страшась, столь мало открывая другим, он слишком редко ощущал в этой жизни вкус дружбы.

Франку бросил взгляд на сложенный Бенто мешок и нарушил молчание:

— Ты уходишь сегодня?

Бенто кивнул.

— Куда? Что ты станешь делать? Как будешь зарабатывать на жизнь?

— Надеюсь, меня ждет необременительная жизнь, полная размышлений. В течение последнего года я брал уроки у местного стекольных дел мастера, учился делать линзы для очков и, что для меня гораздо интереснее, для оптических инструментов — телескопов и микроскопов. Мне не так уж много нужно, и я с легкостью смогу содержать себя.

— Ты останешься здесь, в Амстердаме?

— Пока — да. Буду жить в доме Франциска ван ден Эндена, который руководит академией, что подле Сингела. А потом, наверное, перееду в местечко поменьше, где смогу заниматься своими исследованиями в более спокойной обстановке.

— Ты будешь совсем один? Я так понимаю, проклятие отлучения будет держать и других на расстоянии?

— Наоборот, мне будет легче жить среди иноверцев в качестве изгнанного еврея. Возможно, особенно в качестве еврея, изгнанного навечно, а не еврея-ренегата, который просто ищет компании иноверцев.

— Значит, это и есть вторая причина, по которой ты рад херему?

— Да, признаю это — и не только это: я со временем планирую заняться писательством, и может статься так, что мир в целом с большей охотой станет читать труд изгнанного еврея, чем члена еврейской общины.

— Ты наверняка это знаешь?

— Чистая догадка, но у меня уже сложились отношения с несколькими похоже мыслящими коллегами, которые уговаривают меня записывать свои мысли.

— Они — христиане?

— Да, но это совсем другой тип христиан — не фанатичные иберийские католики, с которыми ты знаком. Они не верят в чудо воскрешения, не пьют кровь Иисуса во время мессы и не сжигают заживо тех, кто мыслит по-другому. Это либерально мыслящие христиане, которые называют себя коллегиантами [96] Религиозное общество, образовавшееся в Голландии в начале XVII в. и думают самостоятельно, не прибегая для этого к духовникам или церкви

— Значит, ты планируешь креститься, чтобы стать одним из них?

— Ни за что! Я собираюсь жить религиозной жизнью — но без вмешательства какой бы то ни было церковной организации. Я полагаю, что все конфессии — католическая, протестантская, мусульманская, равно как и иудейская — просто застят нам глаза, не давая видеть сокровенные религиозные истины. Я надеюсь, когда-нибудь возникнет мир без таких церковных институтов — мир с универсальной религией, в котором каждый будет использовать свой разум, чтобы познавать и почитать Бога.