Ирвин Ялом - Проблема Спинозы

Фридрих бросил взгляд на часы. Времени было еще много, поскольку они запланировали двойной сеанс на сегодня и еще один двойной — на завтра.

— Альфред, у меня появилась одна мысль по поводу изменения поведения Гитлера по отношению к вам. Думаю, это связано с изменениями в его манере держаться, с тем, что он принял позу провидца. Кажется, он пытается заново создать себя, стать колоссальной и влиятельной фигурой. И, думаю, он желает дистанцироваться от всех тех, кто знал его, когда он был просто обычным человеческим существом. Возможно, это стоит за его отчужденностью от вас.

Альфред помолчал, оценивая эту мысль.

— Я не думал об этом в таком ключе. Но, полагаю, в том, что вы говорите, есть доля истины. У него образовался новый внутренний круг, и все мы, оставшиеся во внешнем круге, должны кричать во все горло, чтобы он нас услышал. Он вывел из внутреннего круга всю старую гвардию за исключением Геринга. Среди его приближенных есть один особенно злобный новичок, Иозеф Геббельс, который, как я полагаю, станет Мефистофелем нашего некогда гордого движения. Я его не переношу, и это чувство совершенно взаимно. В настоящий момент Геббельс является редактором нашей ежедневной газеты в Берлине и вскоре будет руководить всеми выборами, где участвуют национал-социалисты… Есть еще одна близкая Гитлеру фигура, Рудольф Гесс. Он уже некоторое время вместе с нами, командовал дивизионом штурмовиков во время путча. Но все же он вошел в жизнь Гитлера значительно позже, чем я. Он сидел в Ландсберге в соседней камере с Гитлером и каждый день навещал его. Поскольку Гесс планировал унаследовать бизнес своего отца, он окончил курсы стенографии, а в тюрьме начал под диктовку Гитлера записывать главы «Моей борьбы». Признаюсь, я завидовал Гессу. Я бы с радостью пошел в тюрьму, если бы мог ежедневно встречаться с Гитлером! Они закончили первый том во время отсидки, и, я полагаю, Гесс выполнил большую часть редакторской работы — ив основном весьма скверно. А я — я, ведущий интеллектуал в партии и до сих пор лучший ее писатель… Гитлер должен был попросить меня редактировать свою книгу! Я мог бы настолько ее улучшить! Я бы вырезал несколько пассажей, о написании которых он теперь во всеуслышание сожалеет — и уж наверняка этот безумный раздел о сифилисе! Но он так ни разу и не попросил…

— И почему же он не просил?

— У меня есть на этот счет пара хороших догадок, которыми я не могу поделиться ни с кем, кроме вас. Например, думаю, он понимает, что я не был бы беспристрастным редактором — из-за всех моих идей, которые он присвоил. Видите ли, перед тем как он попал в тюрьму, я был официальным философом партии. Знаете, некоторые из левацких газет регулярно выдавали такие утверждения, как «Гитлер — это уста Розенберга» или «Гитлер отдает приказы, которых хочет Розенберг». Это приводило его в неописуемое бешенство, и теперь он хочет, чтобы стало кристально ясно, что он — единственный автор партийной идеологии, и я не играю в этой работе никакой роли. В «Моей борьбе» он говорит об этом совершенно открыто. Я наизусть помню эту строчку: «В долгие периоды человеческого прогресса порой случается, что действующий политик и политический философ сливаются в одном лице». Он хочет, чтобы его рассматривали как этот редкий тип лидера.

Альфред вновь откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

— Кажется, вам удалось немного расслабиться, Альфред.

— Мне становится легче от беседы с вами.

— Давайте исследуем это. Как именно я вам помогаю?

— Вы предлагаете мне новые способы видения того, что случилось со мной. Невероятное облегчение — разговаривать с интеллигентным, равным себе человеком! Я окружен такой посредственностью!

— Похоже, будто сама обстановка, сама эта манера беседы дает вам некую отдушину в вашей изоляции. Верно?

Альфред кивнул.

— Да, — продолжал Фридрих, — и я рад, что могу вам это обеспечить. Но этого недостаточно. Я раздумываю о том, могу ли я каким-то образом предложить вам нечто более существенное, чем облегчение. Нечто более глубокое и продолжительное.

— Я всей душой за. Но как?

— Давайте я попробую. Начну с вопроса. Со стороны Гитлера и многих других в ваш адрес направлено множество негативных чувств. Мой вопрос таков: какую роль в этом играете вы сами?

— Я уже задавался таким вопросом. Меня снова и снова отвергают из-за превосходства моего интеллекта! У меня сложно организованный ум, и большинство не в состоянии следовать за хитросплетениями моей мысли. Это не моя вина, но я раздражаю людей. В результате неспособности полностью понять мои идеи многие ощущают себя глупцами, а потом набрасываются на меня, как будто в этом виноват я!

— Нет, я спрашивал не совсем об этом. На самом деле я пытаюсь добраться до вопроса: «Что вы хотите изменить в самом себе?», потому что именно это я и пытаюсь делать — помогать моим пациентам меняться. Ваш ответ — то, что ваши проблемы коренятся в превосходстве вашего разума — ведет нас в тупик, потому что, естественно, вы же не хотите принести в жертву свой превосходный разум. Никто бы этого не пожелал!

— Я теряюсь, Фридрих.

— Я имею в виду, что психотерапия состоит в переменах, и пытаюсь помочь вам разобраться с тем, что вы стремитесь изменить в себе. Если вы говорите, что причиной ваших проблем являются исключительно другие люди, тогда у меня нет никакого терапевтического рычага, мне остается просто утешать вас и помочь вам научиться терпеть оскорбления.

Фридрих передохнул и попробовал другой заход, который почти всегда оказывался плодотворным:

— Вот, позвольте мне выразить это так: какой процент проблем, с которыми вы сталкиваетесь, вызван другими людьми? Двадцать процентов, пятьдесят или, может быть, семьдесят? Или все девяносто?

— Да это же невозможно измерить!

— Конечно, но я не ожидаю точности; я просто хочу самой приблизительной оценки с вашей стороны. Сделайте одолжение, Альфред.

— Ладно, тогда, скажем, — девяносто процентов.

— Хорошо. И это означает, что за десять процентов раздражающих событий, которые вас так удручают, несете ответственность вы сами. Это может дать нам некоторое направление: вам и мне необходимо исследовать эти десять процентов и посмотреть, сможем ли мы сначала понять, а затем изменить их. Вы согласны, Альфред?

— У меня опять возникает то странное головокружительное чувство, которое появляется каждый раз, как я с вами разговариваю!

— Это не обязательно плохо. Процесс изменений часто ощущается как дестабилизирующий. Итак, вернемся к работе: давайте исследуем эти десять процентов. Я хочу знать, какую роль вы сами играете в том, что остальные обращаются с вами столь уничижительно.