Ирвин Ялом - Дар психотерапии

Я стараюсь интересоваться «здесь-и-сейчас» на каждом сеансе, даже если он был очень плодотворным и прошел без проблем. Я всегда говорю в конце часа: «Давайте на минутку посмотрим, как мы сегодня». Или: «Какие-нибудь чувства о том, как мы сегодня работаем и какие отношения сегодня между нами?» Или «Перед тем как мы прервемся, давайте взглянем на то, что происходит между нами». Или, если я чувствую трудности, я могу сказать что-то вроде: «Перед тем, как закончить, давайте проверим наши взаимоотношения сегодня. Порой вы говорили о том, что чувствуете себя очень отдаленным от меня, иногда же, напротив, весьма близким. Как вы оцениваете сегодняшний сеанс? Какое расстояние между нами сегодня?» В зависимости от ответа я могу и дальше исследовать преграды во взаимоотношениях или невысказанные чувства ко мне.

Я начинаю с этого паттерна даже в начале самого первого сеанса, даже до того, как большая часть истории встроена в наши отношения. На самом деле, особенно важно начать устанавливать стандарты уже на ранних сеансах. На первой встрече я точно спрошу, как пациенты решились прийти ко мне. Если они были направлены кем-либо, коллегой или другом, я хотел бы узнать, что им сказали обо мне, каковы их ожидания, а затем, как эти ожидания соотносятся с их восприятием меня на первом сеансе. Для этой цели я обычно говорю что-нибудь вроде: «Первый сеанс — это двустороннее собеседование. Я интервьюирую вас, но это дает также и вам возможность составить свое мнение обо мне и высказать свои взгляды на то, как мы будем работать вместе». Это имеет смысл, и пациент обычно соглашается. Затем я всегда довожу ситуацию до конца вопросом: «Не могли бы мы взглянуть на то, к чему вы пришли на данный момент?»

Многие мои пациенты приходят ко мне, прочитав одну из моих книг, и, следовательно, в рамках «здесь-и-сейчас» необходимо спросить об этом. «Что конкретно было в этой книге, что привело вас ко мне?» Как настоящая беседа со мной соотносится с вашими ожиданиями? Есть ли какие-либо переживания по поводу того, что ваш терапевт еще и писатель? Какие вопросы вы хотели бы задать мне в связи с этим?»

С того самого времени, как я описал истории моих пациентов в книге («Палач любви») много лет назад, я думаю о том, что новые пациенты, которые консультируются со мной, могут опасаться, что я напишу о них. Потому я заверяю пациентов в полной конфиденциальности и убеждаю, что я не написал ни строчки о пациентах, не спросив предварительно их разрешения и не засекретив их личность. Но через некоторое время я убедился, что опасения пациентов совершенно иного характера — в целом, они гораздо менее озабочены тем, что про них напишут, нежели тем, что они недостаточно интересны для того, чтобы я написал о них.

Часто в процессе курса терапии пациенты могут описать примеры измышлений из своей жизни — какое-то событие, когда они либо скрыли, либо исказили информацию о себе. Внимательно слушая «здесь-и-сейчас», я нахожу такой прием великолепной возможностью спросить о том, как они обманули меня в течение курса терапии. Всегда присутствует какая-то скрытность, некоторая информация удерживается из-за чувства стыда, из-за того, что это разрушило бы их особенный образ. Обсуждение такого рода вымыслов почти всегда приводит к плодотворной дискуссии в терапии — часто это обзор истории терапевтических взаимоотношений и возможность переработать и точно регулировать не только отношения, но и другие важные темы, которые возникали в терапии до того.

Обычная стратегия внимательного анализа заключается в том, чтобы просто пристально изучать весь материал сеанса для выделения подтекста и, если возможно, воспользоваться шансом и вступить в исследование терапевтических взаимоотношений.

Одной из первых моделей, постулирующей идеальные отношения между терапевтом и пациентом, была ныне устаревшая концепция «пустого экрана», где терапевт оставался нейтральным и более или менее безымянным в надежде, что пациенты будут проецировать на этот чистый экран глубокие искажения перехода. Когда искажение (живая манифестация ранних отношений с родителями) становилось доступным для изучения в процессе психоанализа, терапевт мог более точно реконструировать предшествующую жизнь пациента. Если бы терапевт выражал себя как отдельного индивидуума, было бы гораздо сложнее (как считалось) найти место для проецирования.

Но забудьте о чистом экране! Это не является сейчас (да и не было никогда) хорошей моделью для плодотворной терапии. Идея использования текущих искажений для восстановления прошлого была частью старого, теперь уже забытого, видения терапевта как археолога, терпеливо соскребающего пыль десятилетий, чтобы понять (а затем неким таинственным образом исправить) изначальную травму. Гораздо лучшей моделью мне представляется идея понимания прошлого для того, чтобы понять настоящие взаимоотношения терапевта и пациента. Но ни один из этих взглядов не заслуживает принесения в жертву аутентичной человеческой встречи в психотерапии.

Следовал ли сам Фрейд модели «чистого экрана»? Практически никогда. Мы знаем это из его рассказов о терапии (см., например, описания терапии в «Исследованиях истерии») или описаний пациентов об опыте их психоанализа с Фрейдом.

Подумайте о Фрейде, предлагающем своему пациенту «торжественную» или «победную» сигару после того, как он завершил особенно проницательную интерпретацию. Подумайте о том, что он не давал пациентам быстро переходить к другим темам, приостанавливал их, чтобы вместе насладиться приятным переживанием проясняющего ин-сайта. Психиатр Рой Гринкер описал мне случай, произошедший во время его психоанализа с Фрейдом, когда собака Фрейда, всегда присутствующая во время терапии, в разгаре сеанса направилась к двери. Фрейд поднялся и выпустил ее наружу. Несколькими минутами позже собака стала скрестись в дверь, чтобы зайти снова. Тогда Фрейд поднялся, открыл дверь и сказал: «Видишь, он не мог слушать весь этот сопротивляющийся бред. Теперь он пришел обратно, чтобы дать тебе еще один шанс».

В «Исследованиях истерии» Фрейд смело вторгается в жизнь своих пациентов. Он делал им сильные предложения, он вмешивался (на их стороне) в дела с членами их семьи, он умудрялся следить за социальными функциями, чтобы увидеть своих пациентов в ином окружении, он советовал пациенту посетить кладбище и поразмышлять у надгробной плиты о мертвом сиблинге.

Ранняя модель «чистого экрана» в 1950-х получила дальнейшее развитие из непредвиденного источника, когда родилась модель ненаправленной терапии Карла Роджерса, ориентирующая терапевтов на то, чтобы предлагать минимальное управление процессом, часто сводя интервенции к повторению последней фразы пациента. По мере того как Карл Роджерс взрослел как терапевт, он очень скоро полностью предал забвению эту не связанную обязательствами концепцию собеседования в технике «последнего предложения» в пользу гораздо более человечного стиля. Тем не менее пародии, извращение и неправильное понимание ненаправленного подхода преследовали его до конца жизни.