Ирвин Ялом - Мамочка и смысл жизни.

– Вот теперь, – сказала она, закончив вытирать меня, – намного лучше. Никаких белых усов. Я не хочу, чтобы ты старел раньше времени.

Затем, достав из портфеля мою работу, она сказала:

– Мне это нравится. Как раз то, что, я надеялась, ты и напишешь.

– А я надеялся, что как раз это ты и скажешь. Но сначала, может, стоит поговорить о проекте в целом? – Я сказал ей, что, пересмотрев работу, решил законспирировать Ирен, чтобы никто не смог ее узнать. – Как ты смотришь на то, чтобы быть изображенной в образе мужчины, занимающегося искусством?

Она покачала головой:

– Я хочу быть сама собой. Мне нечего скрывать, нечего стесняться. Мы оба знаем, что я не умственно отсталая: я страдала.

У меня был еще один повод для беспокойства, связанный с идеей книги, и я решил облегчить душу.

– Ирен, позволь я расскажу тебе одну историю. Я рассказал ей о Мэри, моей близкой подруге, очень хорошем и сострадательном психотерапевте, и о ее пациенте, Говарде, с которым она работала в течение десяти лет. С Говардом чудовищно обращались в детстве, и она предприняла колоссальные усилия, чтобы воскресить его. В первый год психотерапии его несколько раз госпитализировали после попыток самоубийства, а также с тяжелейшей анорексией. Она была всегда рядом, изумительно работала и так или иначе провела его через все, включая окончание школы, колледжа и школы журналистов.

– Ее преданность поражала, – рассказывал я. – Порой она встречалась с ним семь раз в неделю – и даже снизила для него оплату за сеансы. Я часто предостерегал ее, говорил, что она слишком много отдает ему и ей необходимо больше жить собственной жизнью. Офис располагался у нее в доме, и ее муж был категорически против вторжения Говарда в их жизнь и возражал против того, чтобы Мэри встречалась со своим пациентом по выходным и вообще тратила на него столько времени и сил. Случай Говарда был очень показателен, и каждый год Мэри проводила с ним сеанс психоанализа перед группой студентов-медиков в качестве части базового курса психиатрии. На протяжении долгого времени, наверное, лет пяти, она трудилась над учебником по психотерапии, в котором описание терапии с Говардом играло важную роль. В каждой главе обсуждался определенный аспект (конечно же, сильно замаскированный) ее работы с ним. Говард был благодарен ей за все ее труды и дал свое согласие на участие в занятиях со студентами и использование его истории в книге.

Наконец книга была завершена, и осталось лишь опубликовать ее, когда Говард (теперь известный журналист, женатый и имеющий двоих детей) внезапно передумал и отказался от своего разрешения. В коротком письме он объяснил, что хотел бы оставить эту часть своей жизни в прошлом. Мэри попросила аргументировать его решение, но он отказался вдаваться в детали и в конечном итоге порвал с ней все отношения. Мэри была вне себя: все эти годы она посвятила книге – и в результате должна была похоронить ее. Долгие годы она оставалась озлобленной и угнетенной.

– Ирв, Ирв, я поняла, куда ты клонишь, – сказала Ирен, касаясь моей руки, чтобы остановить меня. – Я понимаю, что ты не хочешь повторить путь Мэри. Я тебя уверяю: я не просто даю свое согласие на описание своей истории; я прошу тебя написать ее. Я разочаруюсь, если ты не сделаешь этого.

– Это звучит серьезно.

– Именно это я и хочу сказать. Я уже говорила о многих терапевтах, которые не знают, как работать с людьми, перенесшими тяжелую утрату. Ты научился из нашей совместной работы, научился многому, и я не хочу, чтобы на тебе все закончилось.

Заметив мои поднятые от удивления брови, Ирен добавила:

– Да, да, я наконец-то поняла. Ты не всегда будешь рядом.

– Хорошо, – сказал я, вынимая блокнот, – я согласен, что узнал очень много из нашей работы, и я изложил свое видение на этих страницах. Но мне хотелось бы, чтобы был услышан и твой голос, Ирен. Могла бы ты сформулировать основные моменты, которые нельзя упустить?

Ирен возразила:

– Ты знаешь их так же хорошо, как и я.

– Мне необходимо знать твое мнение. Я уже говорил тебе раньше, что моей первой идеей было – писать вместе, но раз ты не хочешь этим заниматься, помоги мне сейчас. Скажи мне, с твоей точки зрения, что было настоящим сосредоточием, ядром нашей работы?

– Твое присутствие [14], – вдруг сказала она. – Ты всегда был здесь. Сидел, подавшись вперед, добиваясь близости. Точно так же, как я, когда вытирала следы капуччино с твоих усов минуту назад…

– Близости с тобой?

– Верно! Но в хорошем смысле. И не в каком-то воображаемом, метафизическом аспекте. Мне нужно было только одно: чтобы ты был рядом и был готов противопоставить себя той смертоносной атмосфере, которую я создала вокруг себя. Это было твоей задачей.

Терапевты обычно не понимают этого, – продолжила она. – Ни один из них, смог только ты. Мои друзья не могли остаться со мной. Они были слишком заняты чтобы скорбеть о Джеке, или держались подальше от этого болота, или старались похоронить свой страх смерти, или требовали – именно требовали, – чтобы я чувствовала себя счастливой спустя год после его смерти.

Это то, что у тебя получалось лучше всего, – продолжала Ирен. Она говорила быстро, плавно, прерываясь лишь, чтобы сделать глоток кофе. – Ты нашел силы, чтобы остаться. Ты был связан со мною. Ты не просто находился рядом. Ты продолжал подталкивать меня, вынуждая говорить обо всех этих, порой ужасных, вещах. И если я не делала этого, ты старался догадаться – очень тактично, надо отдать тебе должное, – что я чувствовала.

Твои действия были очень важны – одни слова не помогли бы. И, конечно, одним из лучших твоих поступков было то, что ты позволил обращаться к тебе в любое время, помимо запланированных встреч, всякий раз, когда я почувствую, что ужасно зла на тебя.

Она остановилась, и я посмотрел в свой блокнот.

– Еще какие-нибудь полезные замечания?

– Помнишь похороны Джека? Даже находясь очень далеко в длительной поездке, ты позвонил мне, чтобы узнать, как я справляюсь. Ты протягивал мне руку, когда я нуждалась в ней. Для меня это было важно, особенно когда умирал Джек. Иногда мне казалось, что, если бы не твоя рука помощи, меня бы поглотило небытие. Странно, что я долгое время представляла тебя волшебником, который знает наперед все, что должно произойти. Этот твой образ начал тускнеть лишь несколько месяцев назад. Но, кроме этого, у меня все время было противоположное чувство – чувство, что у тебя нет ни сценария, ни правил, ни какого бы то ни было плана. Казалось, ты импровизировал на месте.

– Какие чувства вызывали у тебя эти импровизации? – спросил я, быстро записывая за ней.

– Иногда было очень страшно. Мне хотелось, чтобы ты был Волшебником страны Оз. Я потерялась, и мне хотелось, чтобы ты мог указать мне дорогу в Канзас. Иногда я подозрительно относилась к твоей неуверенности. Меня всегда интересовало, была ли твоя импровизация настоящей или это был обман, иллюзия импровизации, хитрость волшебника.