Ирвин Ялом - Мамочка и смысл жизни.

– Это означает, что слушание – это не запись, – сказал Рон, делая ударение на каждом слове. – Слушание – этотворческий процесс. Поэтому притворство аналитиков, что психоанализ – это наука, всегда терзает меня. Психоанализ не может быть наукой, так как наука требует точных измерений, надежных объективных данных. В терапии это невозможно, потому что слушать – это творчество; представления терапевта искажаются, как только он начинает оценивать.

– Мы все знаем, что допускаем ошибки, – присоединился Эрнст, – если наивно верим в безупречное восприятие. – С тех пор как он несколько недель назад где-то прочел эту фразу, он постоянно использовал ее в разговорах.

Доктора Вернера, никогда не избегающего споров, не вывели из себя уверенные ответы его оппонентов.

– Не зацикливайтесь на ложной цели установления абсолютной идентичности мыслей говорящего и восприятия слушающего. Самое лучшее, чего мы можем ожидать, это приблизительная точность. Но скажите мне, – спросил он, – есть ли среди вас хоть кто-нибудь, включая даже мой инакомыслящий дуэт, – кивнул он в сторону Рона и Эрнста, – кто сомневается, что хорошо интегрированный человек, вероятнее всего, точнее поймет намерения говорящего, нежели, скажем, параноик, для которого каждое взаимодействие будет предзнаменованием угрозы личности? Лично я убежден, что мы, продавая себя, тут же бьем себя в грудь, стеная о нашей неспособности по-настоящему узнать другого или воссоздать его прошлое. Эта застенчивость привела вас, Доктор Лэш, к сомнительной практике сосредоточения исключительно на принципе «здесь и сейчас».

– Как это? – невозмутимо поинтересовался Эрнст.

– А так, что вы, из всех наших участников, наиболее скептически относитесь к идее о правдивости и точности воспоминаний пациента и ко всему процессу воссоздания его прошлого. И, я думаю, вы настолько усердствуете в этом, что приводите своего пациента в замешательство. Да, несомненно, прошлое неуловимо, и, несомненно, оно меняется от настроения пациента, и, конечно же, наши теоретические убеждения влияют на то, что именно он вспоминает. Но я все же верю, что под всем этим скрывается истинный подтекст, правдивый ответ на вопрос: «Действительно ли мой брат бил меня, когда мне было три года?»

– Истинный подтекст – это устаревшая иллюзия, – ответил Эрнст. – Нет никакого надежного ответа на этот вопрос. Его контекст – бил ли он намеренно или в игре, просто ставил тебе подножку или валил тебя на пол – этого не узнать никогда.

– Правильно, – поддержал Рон. – Или он ударил тебя, защищаясь, потому что ты сам его ударил минуту назад? Или защищая твою сестру? Или потому, что мама наказала его за то, что сделал ты?

– Истинного подтекста не существует, – повторил Эрнст. – Это все интерпретация. Об этом говорил Ницше еще столетие назад.

– Мне кажется, мы отклоняемся от целей нашей конференции, – вступила Барбара, одна из двух женщин-участниц.

– В последний раз это называлось семинар по контрпереносу.

Она повернулась к доктору Вернеру.

– Мне хотелось бы высказать свое замечание по поводу процесса. Эрнст сделал именно то, что мы и намеревались делать на этом семинаре – рассказывать о своих сильных чувствах по отношению к пациенту, а затем избавляться от них. Я права?

– Да, да, права, – ответил доктор Вернер.

Блеск его серо-голубых глаз говорил о том, что он наслаждался этой сценой бунта, в которой сиблинги, недавние конкуренты, объединились для общего наступления. Откровенно говоря, он был в восторге. Господи, представить только! Примитивная стая со своими страстями, – отдаем должное Фрейду, – жива и неистовствует прямо здесь, на улице Сакраменто! На мгновение он решил предложить это толкование группе, но потом подумал, что не стоит. Дети не были еще готовы к этому. Возможно, позже.

Вместо этого он ответил;

– Заметьте, я не критиковал чувства доктора Лэша по отношению к Мирне. У кого из терапевтов не возникали подобные мысли в отношении раздражающего его пациента? Нет, я не критикую его мысли. Я лишь критикую его непоследовательность, его неумение держать свои чувства при себе.

Это вызвало еще одну бурю протеста. Некоторые защищали решение Эрнста открыто выражать свои чувства. Другие критиковали доктора Вернера за то, что он не способствовал установлению доверительной обстановки на семинаре. Они хотели чувствовать себя здесь в безопасности. Они более не желали сдерживать град упреков, касающихся их терапевтических техник, особенно когда критика обосновывалась на традиционном аналитическом подходе, непригодном для тех клинических случаев, с которыми они сталкивались ежедневно.

В конце концов Эрнст первым заметил, что обсуждение утратило свою продуктивность и убедил группу вернуться к первоначальной теме – его контрпереносу. Тогда несколько членов группы рассказали о похожих пациентах, которые раздражали их и надоедали им, но замечание Барбары больше прочих заинтересовало Эрнста.

– Вряд ли это просто упрямая пациентка, – сказала она. – Ты говорил, что она доводит тебя как никто другой, и ты раньше никогда не чувствовал такого неуважения к пациенту?

– Это правда, но я не знаю почему, – ответил Эрнст. – Есть несколько моментов, которые просто выбивают меня из колеи. Меня бесят ее постоянные напоминания о деньгах, которые она мне платит. Она все время пытается превратить это в коммерческую сделку.

– А разве это не сделка? – вставил доктор Вернер. – С каких это пор? Ты оказываешь ей услуги, а она платит тебе за это. Мне кажется, это настоящая торговля.

– А пожертвования прихожан, – они же не делают из церковной службы акт купли-продажи, – возразил Эрнст.

– Да нет же, делают! – настаивал доктор Вернер. – Обстоятельства, может быть, более рафинированные и замаскированные. Прочти изящную надпись в конце молебника: «не будет пожертвований – прекратятся службы».

– Типичный аналитический редукционизм – все сводится к базовому уровню, – сказал Эрнст. – Я с этим не согласен. Терапия – не коммерция, а я не лавочник. Не поэтому я пришел в эту область. Если бы важнее были деньги, я бы выбрал что-нибудь другое – юриспруденцию, банковское дело, даже какую-нибудь высокооплачиваемую медицинскую специальность, например офтальмолога или рентгенолога. Мне кажется, терапия – это нечто большее, назовем это актом кари-тас. Я посвятил свою жизнь оказанию помощи. За что мне, между прочим, посчастливилось получать деньги. Но эта пациентка все время задает мне пощечины вопросом о деньгах.

– Ты даешь и даешь, – успокаивающе проговорил доктор Вернер своим ровным, исключительно профессиональным голосом, по-видимому, смягчаясь. – Но она ничего не дает в ответ.