Густав Гилберт - Нюрнбергский процесс глазами психолога

— Но я ведь сказал им, что здесь моей вины нет. Я был только президентом имперского банка. Если министру финансов не хотелось об этом сообщать, это его вина. И если он не желал оплачивать подлежавшие оплате счета — это самое настоящее преступление! Но я никогда не совершал ничего, что можно было бы назвать аморальным!

Подняв руку вверх, Шахт приложил се к груди слева, где сердце, будто принося клятву.

— Вот в чем отличие меня от Папена и Нейрата. Их можно спросить, почему они и дальше продолжали служить гитлеровскому режиму, даже узнав и поняв, что он за человек. Но не меня! После 1939 года я уже не занимал никакого поста. О, я скажу вам, этот суд покроет себя вечным позором, это будет удар но международному праву, если я не буду оправдан!

— Да, но вначале вы были в восторге от гитлеровских игрищ!

— В восторге? Ничего подобного! Я ведь говорил вам, что надеялся умерить его пыл… Мне многое можно поставить в упрек! Кто-то даже скажет, что, дескать, этот умница господин Шахт дал себя одурачить Гитлеру. Но вы никогда меня не упрекнете в том, что я хотел войны! И клеветой на меня будет, если вы станете утверждать, что, мол, я вступил в партию, когда она была на подъеме, а стоило ей покатиться под горку, как я тут же бросил ее в беде. На самом же деле я предпочел отойти от них как раз тогда, когда они были на пике могущества!

— Потому что поняли, что они стремятся к войне, — высказал мнение я.

— Нет, для подобного рода умозаключений тогда, в январе 1939 года, у меня еще не было оснований, я ушел из соображений морального порядка.

— Какие же могут быть моральные соображения, кроме угрозы войны?

— А такие, что Гитлер пожелал вооружаться, прибегнув к инфляционным мерам. Ему хотелось больше и больше денег, и он потребовал от меня, чтобы я просто взял да напечатал их побольше. А я отказался!

Камера Шпеера. Шпеер заявил, что он весьма доволен речью обвинителя, после того как прослушал всю чушь, представленную защитой, — каждый из адвокатов пытался выставить своего подзащитного эдаким невинным, маленьким человечком, отмыть всех обвиняемых в глазах немецкого народа. Шпеер понимал, отчего Геринг взбешен и почему утверждает, что именно но его, Шпеера, милости обвинение продолжает раскручивать версию заговора.

— Его убеждения мне ясны. У него уже есть агнец на заклание на случай вынесения смертного приговора, которого, по его мнению, заслуживает большинство. И тогда он сможет сказать: «За это мы должны быть благодарны Шпееру». Геринг готов на все, лишь бы прикрыть свою собственную вину.

Шпеер был доволен тем, что Джексон не стеснялся в выражениях, разделываясь с этим лицемером Герингом. Он считал, что речь была блестяще продумана и сформулирована — вина предъявлялась тому, кто ее заслуживал, — иными словами, всем им.

— Разумеется, они делали все, что в их силах, чтобы спасти свои головы от плахи. Но глупцы-адвокаты, похоже, так и не уяснили себе, что ведь речь идет об ответственности перед немецким народом и их самих. Вы только представьте себе, защитник Заукеля попытался оправдать рабский труд, лишь бы уберечь шею своего подзащитного от петли! И прими этот суд его доводы, в этом случае у союзников были бы все основания обречь на рабский труд миллионы немцев. Но если подобный замысел был квалифицирован как преступление, тогда и вы вынуждены удерживать себя в строгих рамках!

27 июня. Продолжение заключительной речи

Утреннее заседание.

Сэр Хартли Шоукросс продолжил свою заключительную речь, перейдя к перечислению зверств, творимых по отношению к евреям; цитировались Штрейхер, Франк и Гесс: «Геноцид принял характер производственного процесса с соответствующими побочными продуктами!» — заметил сэр Хартли.

(Скамья подсудимых забеспокоилась, обвиняемые, куда угодили меткие стрелы сэра Хартли, метали враждебные взгляды. Папен спрятал лицо в ладонях, когда сэр Хартли перешел к описанию того, как срезанный женский волос тщательно упаковывался, а золотые зубные коронки и пломбы отправлялись в имперский банк. Франк, Геринг, Штрейхер и Розенберг углубились в чтение предоставленного обвиняемым экземпляра речи.)

«Без криков и плача эти люди, раздетые, стояли вокруг семьями, целовали друг друга, прощались и ожидали знака от другого эсэсовца, который стоял около насыпи также с кнутом в руке. В течение 15 минут, пока я стоял там, я не слышал ни одной жалобы, ни одной мольбы о милосердии. Я наблюдал за семьей, состоявшей из восьми человек: мужчины и женщины — в возрасте около 50 лет с детьми, около 8 и 10 лет, и двумя взрослыми дочерьми, около 20 и 24 лет. Старая женщина со снежно-белыми волосами держала на руках годовалого ребенка, пела ему и играла с ним. Ребенок ворковал от удовольствия. Родители смотрели на него со слезами в глазах. Отец держал за руку мальчика приблизительно лет 10 и что-то мягко говорил ему. Мальчик боролся со слезами. Отец указывал на небо, гладил рукой его по голове и, казалось, что-то объяснял ему В этот момент эсэсовец у насыпи крикнул что-то своему товарищу. Последний отсчитал около двадцати человек и приказал им идти за насыпь. Среди них была и та семья, о которой я говорил. Я запомнил девушку, стройную, с черными волосами, которая, проходя близко от меня, показала на себя и сказала: «23». Я обошел вокруг насыпи и оказался перед огромной могилой. Люди тесно были сбиты друг к другу и лежали друг на друге, так что были видны только их головы. Почти у всех по плечам струилась кровь из голов. Некоторые из расстрелянных еще двигались. Некоторые подымали руки и повертывали головы, чтобы показать, что они еще живы. Яма уже была заполнена на две трети. По моему подсчету, там уже было около 1000 человек. Я поискал глазами человека, производившего расстрел. Это был эсэсовец, сидевший на краю узкого конца ямы; ноги его свисали в яму. На его коленях лежал автомат, он курил сигарету. Люди совершенно нагие сходили вниз по нескольким ступенькам, которые были вырублены в глиняной стене ямы, и карабкались по головам лежавших там людей к тому месту, которое указывал им эсэсовец. Они ложились перед мертвыми или ранеными людьми, некоторые ласкали тех, которые еще были живы, и тихо говорили им что-то. Затем я услышал автоматную очередь. Я посмотрел в яму и увидел, что там бились в судорогах люди; их головы лежали неподвижно на телах, положенных до них. Кровь текла из затылков».

(Лицо Кальтенбруннера оставалось каменным. Заукель то и дело отирал выступивший на лбу пот; побледневший Фриче кусал губы. Геринг сидел, устало подперев голову ладонью, время от времени беспокойно ерзая на своем стуле. Ширах, сдвинув брови, сидел, точно изваяние. Франк и Розенберг продолжали читать речь Шоукросса, Фрик сидел с безучастно-угрюмым видом, пока обвинитель не назвал его фамилию в связи с эвтаназией больных, стариков и психически больных; после этого покраснел и опустил голову.)