Жан Бодрийар - Забыть Фуко

Ту же ностальгию и ту же симуляцию в духе ретро мы обнаруживаем, когда сегодня речь заходит о видах «микро»-фашизма и «микро»-власти. Механизм «микро» только редуцирует, не находя другого решения, то, что могло быть фашизмом, и делает из крайне сложного сценария симуляции и смерти упрощенное «плавающее означающее», «главная функция которого – разоблачение» Фуко. Но его функция – это еще и призыв, ибо возвращение фашизма (как и возвращение власти), пусть даже и в микроформе, – это еще и ностальгическое взывание к политике, истине политики, и в то же самое время она позволяет нам спасать гипотезу желания, исходя из которой власть или фашизм всегда могут казаться только его параноидальным случаем. Во всяком случае, власть – иллюзия, истина – иллюзия. Все существует в молниеносном ракурсе, где заканчивается полный цикл накопления, власти или истины. Нет никогда ни инверсии, ни субверсии: цикл должен быть завершен. Но это может произойти мгновенно. В этом ракурсе разыгрывается смерть.

Фуко М . Воля к знанию. М., 1996. С. 170.

Фуко М . Воля к знанию. М., 1996. С. 172.

Фуко М . Воля к знанию. М., 1996. С. 177.

Фуко М . Воля к знанию. М., 1996. С. 192.

Симулякр (лат. simulacrum) – подобие, видимость – одно из ключевых понятий постмодернистской французской философии, возникшее в связи с проблемой различия и тождества, соотношение копии и оригинала. Симулякр – это фантом сознания, кажимость, то, что воспроизводит образ объекта вне его субстанциональных свойств. (Примеч. перевод.)

Возможно, что порнография и существует только для того, чтобы воскресить это утраченное референциальное, чтобы – от противного – доказать своим гротескным гиперреализмом, что где-то все-таки существует подлинный секс.

Политическая критика Маркса (вскрывающая бюрократическую перверсию революции революционными партиями, экономическую и инфраструктурную перверсию классовой борьбы и т.д.) сводится – поскольку это критика частичная – к генерализации аксиоматики производства (производительность как дискурс тотальной референции). Это возвеличивание марксизма в самом чистом виде.

Эдипальная критика психоанализа (Делез и проч.) – критика перверсии желания означающим, законом, кастрацией и эдипальной моделью опять же, являясь частичной критикой, – только возвеличивает аксиоматику желания и бессознательного в ее наиболее чистой форме.

Именно так в единственном сегодня «революционном» лозунге – лозунге «производительности» «желания» – сходятся очищенные аксиомы марксизма и психоанализа. «Желающая машина» только исполняет в одном движении позитивную судьбу марксизма и психоанализа. Наконец, они объединяются под покровительством менее наивным, чем покровительство Райха, в котором еще слишком много эдипова комплекса и пролетариата, подавления и классовой борьбы. Райх слишком рано поставил целью синтез двух дисциплин, исторической и психической, которые еще были слишком загромождены множеством обременительных элементов: его смесь архаична и интерпретация не выдерживает критики – времена еще не созрели. Но сегодня, на основе производительности, очищенной от ее противоречий, ее исторических целей и ее определений, а также либидо, очищенного от эдипова комплекса, подавления и его слишком генитальных, слишком семейных определений можно, наконец, достигнуть соглашения и синтеза к выгоде одной и другой стороны: зеркало производства и зеркало желания смогут бесконечно отражаться друг в друге.

Согласно Фуко, этот разрыв кладет конец «телу и его удовольствиям», невинности либертинажа, ars erotica (откуда у нас сохранились некоторые слова: соблазн, очарование, чувственность, наслаждение, само «удовольствие», сладострастие, о котором мы больше не осмеливаемся говорить, – слова, которые ни сексу, ни психоанализу не удалось ни присвоить себе, ни дискредитировать их в своем дискурсе). Я думаю, что этот разрыв кладет конец чему-то более радикальному, тому положению вещей, при котором не только секс и желание, но и тело, и удовольствие не определяются как таковые, подобно тому как дискурс производства кладет конец режиму, в котором не существует не только меновой, но и потребительской стоимости. Потребительская стоимость – это последнее алиби как в сексе, так и в производстве. И боюсь, что у Фуко «удовольствия» еще противопоставляются «меновой стоимости сексуального» только в той мере, в какой они представляют потребительскую стоимость тела (англ.).

Сексуальный дискурс создается в подавлении, именно подавление говорит о сексе лучше, чем любой другой дискурс. В подавлении и только там секс обладает реальностью и интенсивностью, так как только заточение наделяет его силой мифа. Его освобождение – это начало его конца.

Это самое большее, на что может рассчитывать теория, а не на то, чтобы выразить некую истину или, тем более, «отделаться от инстанциии секса» – все это благие пожелания, и к тому же: если нет подавления, то что такое освобождение? Но можно держать пари, что на этом горизонте взойдет новое воинствующее поколение, потрясая «новыми процедурами истины».

Именно эта невозможность накопления влечет за собой равную невозможность подавления. Ибо подавление – это только обратная фигура накопления по другую сторону барьера.

Без сомнения, это та же самая обратимость, при которой женское воздействует на мужское на протяжении всей сексуальной истории нашей культуры: вызов женского мужскому – получить только свое наслаждение, осуществить только свое право наслаждения и пола. Право сексуальной сдержанности женщин и отказа от наслаждения, их постоянное обращение, постоянное преломление сексуальной власти в пустоте всегда создавали неизмеримое давление без ответа, возможного с «сильной», мужской стороны, – за исключением бегства вперед, в фаллократию. Под действием этого самого вызова фаллократия рушится, унося с собой всю традиционную сексуальность, а вовсе не под социальным давлением какого-либо женского освобождения.