Владимир Леви - Я и Мы

Но па любой точке линии жизни можно остановиться и провести исследовательский разрез. И тут перед нами встает реальная личность как факт на сегодня.

Можно прокрутить кинопленку с бешеной скоростью, сжав ее до одномоментной фотографии. Можно ставить человека в бесчисленные ряды сопоставлений с себе подобными и не подобными. Ребенок — в сравнении с другим ребенком, с обезьяной, с машиной, со стариком. Это будет человек поперек, человек насквозь. Когда говорят о типах, то обычно берут человека в таком вот поперечном измерении.

В жизни же мы видим людей и продольно и поперечно, но никогда ни в одном измерении — до конца, никогда исчерпывающе. Всегда — провалы, пробелы. Всегда меньше, чем есть, и больше, чем можем осмыслить. И дефицит информации и избыток.

Возможно, нам следует заранее примириться с тем, что любое суждение о человеке в той или иной мере и ошибочно и верно.

«Величайшая трудность для тех, кто занимается изучением человеческих поступков, состоит в том, чтобы примирить их между собой и дать им единое объяснение, ибо обычно наши действия так резко противоречат друг другу, что кажется невероятным, чтобы они исходили из одного и того же источника. Мне часто казалось, что даже лучшие авторы напрасно упорствуют, стараясь представить нас постоянными и устойчивыми. Они создают некий обобщенный образ и, исходя затем из него, подгоняют под него и истолковывают вес поступки данного лица, а когда его поступки не укладываются в эту рамку, они отметают вес отступления от нее…

Мы обычно следуем за нашими склонностями направо и налево, вверх и вниз, туда, куда влечет нас вихрь случайностей. Мы думаем о том, чего мы хотим, лишь в тот момент, когда мы этого хотим, и меняемся, как то животное, которое принимает окраску тех мест, где оно обитает. Мы меняем то, что только что решили, потом опять возвращаемся к оставленному пути; это какое-то непрерывное колебание и непостоянство… Мы не идем, а нас несет, подобно предметам, которые уносятся течением реки то плавно, то стремительно, в зависимости от того, спокойна она или бурлива…

…Не только случайности заставляют меня изменяться по своей прихоти, но и я сам, помимо того, меняюсь по присущей мне внутренней неустойчивости, и кто присмотрится к себе внимательно, может сразу же убедиться, что он не бывает дважды в одном и том же состоянии… В зависимости от того, как я смотрю на себя, я нахожу в себе и стыдливость, и наглость; и целомудрие, и распутство; и болтливость, и молчаливость; и трудолюбие, и изнеженность; и изобретательность, и тупость; и лживость, и правдивость; и ученость, и невежество; и щедрость, и скупость, и расточительность…

Мы все лишены цельности и состоим из отдельных клочков, каждый из которых в каждый момент играет свою роль. Настолько пестро и многообразно наше внутреннее строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от других…»

Я бы подписался под этим, но это написал Монтень четыреста с лишним лет назад. За это время схематические типологии людей — характеров, личностей, темпераментов — плодились не переставая, и конца им не видно. Кречмеровские шизотимики и циклотимики — тоже «большие абстракции», которыми психология, кажется, уже сыта по горло. Все эти подразделения слишком широки, потому что под одну рубрику подпадает великое множество совершенно различных людей, и слишком узки, потому что ни один человек никогда ни в одну рубрику целиком не укладывается, тип всегда прокрустово ложе.

И тем не менее… Тем не менее без типологий не обойтись. Они нужны, потому что все-таки помогают как-то прогнозировать человека, помогают мыслить, пока мы помним об их искусственности и условности. При взгляде на человека «поперек» это просто необходимо.

Человек — как дом; с высоты полета можно определить общий тип строения; на земле, в непосредственной близости, видны архитектурный стиль и черты индивидуального решения, если они есть. Для тех, кто живет в этом доме, он всегда уникален и не сравним ни с какими другими…

Короче, что же мы все-таки скажем насчет того, что у черта и у добродетели нос острый, а при юморе толстый?

УДИВИТЕЛЬНОЕ ИЗЯЩЕСТВО

Ко мне пришел старый товарищ, навещающий меня довольно регулярно.

На сей раз я ему понадобился профессионально.

В чем дело?

А вот в чем: на данный момент он превратился в зануду с толстым носом.

Так по крайней мере он сам себя воспринимает.

— Сам себе противен. Жуткая лень.

— Но ты всегда был ленив, сколько я тебя помню.

— Не то. Приходишь домой, валишься на диван. Лежал бы целый день.

— Устаешь.

— Раньше работы было больше, приходил как огурчик.

— Переутомился, накопилась усталость. — Уставать не с чего.

— А что?

— Да не знаю сам. Повеситься охота.

— Я те дам.

— Серьезно.

— Я тебя сам повешу, давно собираюсь.

Вижу, что серьезно. Не настолько, чтобы класть в клинику, но лечить надо. Переменился, голос стал надтреснутым. И весь он притушенный какой-то или придушенный. И я знаю, на этот раз у него ни дома, ни на работе, ни в сердечных делах ничего не переменилось к худшему, все в полном порядке. Эта штука, депрессия, в нем самом, и это меня не удивляет.

(Что-то подобное было две или три весны назад, тогда он тоже сник, скис на некоторое время без всяких видимых причин, но все незаметно само собой обошлось.)

— Ясно, доктор.

Он покладист. Он всегда был покладист, за исключением эпизодических вспышек взбалмошного упрямства. С ним всегда легко поладить и договориться. Вот и сейчас, я уверен, он не обидится, если узнает себя в этом портрете под другим именем, он поймет, что мне это надо, и этого довольно. Я не должен ему объяснять, что и себя при случае использую, что нельзя упускать экземпляры. А он экземпляр: классический кречмеровский синтонный пикник. (Сейчас расскажу, что это такое.) И притом он чертовски нормальный человек, настолько нормальный, что это иной раз меня раздражает, и я, причисляющий себя к средним по кречмеровской шкале, рядом с ним иногда чувствую себя почти шизофреником.

— При этом ты недалек от истины, — острит он, или что-нибудь в этом духе. — Так что я там, говоришь, пикник?

Когда он садится в кресло, это целая поэма, это непередаваемо, это очаровательно, это вкусно. Как он себя размещает, водружает и погружает! Но сейчас, квелый, он и садится не так.

«Пикник» — это «плотный», «синтонный» — «созвучный». Плотный и созвучный.

Конечно же, он толстяк, добродушный толстяк особой породы. Особенность породы состоит в чрезвычайной органичности, естественности полноты. Женщина-пикник — это пышка или пампушка. Такие толстяки толсты как-то не грубо, они толстые, но не жирные, тонкой фактуры. Даже при очень большой тучности пикник сохраняет своеобразное изящество, может быть, потому, что руки и ноги остаются сравнительно худощавыми — впрочем, не всегда, но у Мишки именно так. Голова объемиста, кругла, с наклонностью к лысине, шея коротка и массивна, широкое мягкое лицо с закругленными чертами. У пикников не бывает длинных, тонких, хрящевато-острых носов! А если нос такой — это уже не совсем пикник. Когда я увидел портрет Кречмера, умершего несколько лет назад, я понял, кто был первым изученным экземпляром.