Герман Гессе - Сиддхартха

Сиддхартха приподнялся и увидел, что напротив него сидит, задумавшись, неизвестный ему человек, какой-то монах в желтом одеянии, с бритой головой. Он стал рассматривать незнакомца и после недолгого рассматривания узнал в этом бритоголовом, безбородом монахе Говинду, друга своей юности, Говинду, примкнувшего к учению возвышенного Будды. Говинда тоже постарел, но лицо его все еще сохраняло прежние черты, говорившие об усердии, верности, беспокойстве, пугливости. Говинда, почувствовав взгляд, открыл глаза и посмотрел на него, и Сиддхартха понял, что Говинда его не узнал. Говинда обрадовался его пробуждению, — видимо, он долго сидел тут и ждал, когда Сиддхартха проснется, хотя и не узнал его.

— Я спал, — сказал Сиддхартха. — Как ты здесь оказался?

— Ты спал, — ответил Говинда. — Это нехорошо — спать в таких местах, где много змей и где проходят звериные тропы. Я, о господин, — ученик возвышенного Готамы, Будды, Шакья-Муии, и проходил вместе с несколькими нашими этой дорогой. Я увидев что ты лежишь и спишь в таком месте, где спать опасно. Тогда я попытался разбудить тебя, о господин, но, увидев, что сон твой очень глубок, я отстал от братьев и остался посидеть рядом с тобой. А потом, кажется, я и сам заснул — я, собиравшийся охранять твой сон. Плохо я исполнил свое дело, усталость одолела меня. Но теперь, когда ты уже проснулся, позволь мне идти, чтобы я смог догнать моих братьев.

— Благодарю тебя, саман, за то, что ты хранил мой сон, — сказал Сиддхартха. — Дружелюбны вы, ученики Возвышенного. Иди же теперь.

— Я ухожу, господин. Пусть господину всегда сопутствует удача.

— Благодарю тебя, саман.

— Прощай, — сказал Говинда и сложил руки в прощальный жест приветствия.

— Прощай, Говинда, — сказал Сиддхартха. Монах застыл:

— Позволь, господин, откуда ты знаешь мое имя?

Сиддхартха усмехнулся:

— Я знаю твое воля, Говинда. И помню хижину твоего отца. И школу брахманов, и жертвоприношения, и наш уход к саманам, и тот час, когда в саду Джетавана ты примкнул к Возвышеиному.

— Ты — Сиддхартха! — вскричал Говинда. — Я узнаю тебя теперь и уже не понимаю, как я мог не узнать тебя сразу. Здравствуй, Сиддхартха! Велика моя радость вновь видеть тебя.

— И я рад, что мы снова увиделись. Ты хранил мой сон, еще раз спасибо тебе за это, хотя я и не нуждался в охране. Куда идешь, о друг?

— Да никуда в особенности не иду. Мы, монахи, все время в дороге, пока не настанет время дождей, — все время кочуем с места на место, живем по обычаю, проповедуем учение, принимаем подаяния, идем дальше. И так все время. А ты, Сиддхартха, куда идешь ты?

Сказал Сиддхартха:

— Со мной, друг, дело обстоит так же, как с тобой. Я никуда не иду, я просто в пути. Я странствую.

Говинда сказал:

— Ты говоришь, ты странствуешь, и я верю тебе. Но прости, о Сиддхартха, выглядишь ты не как странник. На тебе одежда богатого, на тебе сандалии знатного, и твои волосы, пахнущие благовониями, — это не волосы странника, это не волосы самана.

— Да, дорогой, хорошо ты смотрел, все заметил твой острый глаз. Но я и не говорил, что я саман. Я говорил: “Я странствую”. И это так, я странствую.

— Ты странствуешь, — сказал Говинда. — Но немногие странствуют в такой одежде, немногие — в такой обуви, немногие — с такими волосами. Никогда я — а я странствую уже много лет — не встречал еще такого странника.

— О, я верю тебе, мой Говинда. Но вот сегодня ты встретил именно такого странника, в такой обуви, в таком одеянии. Вспомни, милый: преходящ мир явлений, преходящ. В высшей степени преходящи наши одеяния, и вид наших волос, и сами наши волосы, и наши тела. Я ношу одежду богатого, это ты верно заметил, Я ношу ее, потому что я был богатым, и я ношу прическу, какие носят миряне и игроки, потому что я был одним из них.

— А теперь, Сиддхартха, кто ты такой?

— Я не знаю этого. Я не знаю этого так же, как и ты. Я в пути. Вчера я был богачом, сегодня я уже не богач, а кем я стану завтра, я не знаю.

— Ты потерял свое богатство?

— Я потерял его или оно — меня, но мои руки свободны от него. Быстро крутится колесо превращений, Говинда. Где брахман Сиддхартха? Где саман Сиддхартха? Где богач Сиддхартха? Быстро сменяется преходящее, Говинда, ты это знаешь.

Говинда долго с сомнением в глазах смотрел на друга своей юности. Потом еще раз приветствовал его — так, как приветствуют старших, — и пошел своей дорогой.

С улыбкой смотрел Сиддхартха ему вслед, он все еще любил его, этого верного, этого пугливого. Да и как мог он в такую минуту, в этот высокий миг пробуждения после своего удивительного сна, — как мог он, пронизанный словом “Ом”, кого-то или что-то не любить! Благословение, сошедшее на него во сне и в слове “Ом”, в том и состояло, что он все полюбил, был исполнен радостной любви ко всему, что он видел. И именно оттого — казалось ему теперь, — оттого был он раньше так сильно болен, что он никого и ничто не мог полюбить.

С улыбкой смотрел Сиддхартха вслед исчезавшему монаху.

Сон очень укрепил его, но сильно мучил голод: уже два дня он ничего не ел, а давно ушло то время, когда он мог не замечать голода. С горечью, но и с улыбкой подумал он о том времени. Тогда — он помнил — он хвастался —

и от великого знания я снова должен был уйти. Я ушел, чтобы учиться у Камалы радостям любви и у Камасвами — торговле; я копил деньги и тратил деньги, я учился любить свой желудок, учился ласкать свои чувства. Немало лет потребовалось мне, чтобы утратить силу духа, чтобы вновь разучиться думать, чтобы забыть о единстве мира. Разве не похоже это на то, как будто во мне медленно, извилистым путем, делая большие крюки, мужчина превращался в ребенка, мыслитель — в человека-дитя. И все же очень хорошим был этот путь, и все-таки не умерла звонкая птичка в моей груди. Но что это был за путь?

Сколько глупостей, сколько пороков, сколько заблуждении, сколько мерзостей, разочарований, тоски — и все только для того, чтобы снова стать ребенком и иметь возможность начать все с начала! Но это было правильно — так говорит мне мое сердце, и глаза мои улыбаются прошлому. Я должен был пережить отчаяние, я должен был опуститься до глупейшей из всех мыслей, до мысли о самоубийстве, чтобы получить прощение, чтобы вновь услышать „Ом», чтобы вновь крепко спать и радостно пробуждаться. Я должен был стать глупцом, чтобы вновь найти в себе атман. Я должен был грешить, чтобы снова начать жить. Куда еще приведет меня мой путь? Глуп он, этот путь, он идет петлями, он, может быть, идет по кругу. Пусть он кружит как хочет, я готов идти”.

С удивлением ощущал он, как бурлит в груди радость.

“Откуда, — спрашивал он свое сердце, — откуда эта веселость? Может быть, из долгого, доброго сна, который так освежил меня? Или из слова „Ом», которое я произнес? Или просто я рад, что побег мой свершился, что наконец я снова свободен и, как ребенок, стою под небом? О, как прекрасно это бегство, это освобождение! Как чист и прекрасен здесь воздух, как хорошо дышать! Там, откуда я убежал, — там все отдавало маслом, пряностями, вином, избытком, ленью. Как ненавидел я этот мир богачей, мир кутил и игроков! Как ненавидел я самого себя, так долго оставаясь в этом ужасном мире! Как я себя ненавидел! Как я себя ограбил, отравил, измучил, каким старым и злым я сам себя сделал! Нет, никогда больше не стану я делать того, что когда-то делал так охотно: воображать, будто Сиддхартха мудр! Но что я хорошо сделал, что мне нравится и что я должен похвалить — это то, что покончено наконец с ненавистью к самому себе, с глупой и пустой прошлой жизнью. Я хвалю тебя, Сиддхартха: после стольких лет слепоты ты снова прозрел, ты что-то сделал, ты услышал в своей груди поющую птичку и последовал за ней!”