Герман Гессе - Сиддхартха

Сказал Говинда:

— Ты говоришь это, о друг, и все же знаешь, что Сиддхартха не равен погонщику волов и саман не равен пьянице. Да, пьяница находит забвение, да, он получает на короткое время убежище и передышку, но пробуждается — и снова находит все то, от чего бежал; и он не стал мудрее, не накопил знания, не поднялся ни ступенью выше.

И Сиддхартха сказал с улыбкой:

— Этого я не знаю, я ведь не пьяница. Но то, что я, Сиддхартха, нахожу в моих упражнениях и созерцаниях лишь краткое забвение и так же далек от мудрости, от спасения, как ребенок в утробе матери, — это я знаю, о Говинда, это я знаю.

И снова, в другой раз, когда Сиддхартха с Говиндой покинули лес, чтобы попросить в деревне еду для своих братьев и учителей, заговорил Сиддхартха, и сказал он:

— Так как же, о Говинда, на правильном мы пути? Мы приближаемся к познанию? Мы приближаемся к спасению? И не может ли быть так, что мы ходим по кругу — мы, желавшие избегнуть круговорота?

Сказал Говинда:

— Многое мы узнали, Сиддхартха, многое еще предстоит узнать. Мы не идем по кругу, мы поднимаемся вверх; круг наш — это спираль, и на много ступеней мы уже поднялись.

Отвечал Сиддхартха:

— Сколько лет, как ты думаешь, нашему старейшему саману, нашему досточтимому учителю?

Сказал Говинда:

— Нашему старейшему, наверное, лег шестьдесят.

И Сиддхартха:

— Ему шестьдесят лет, а нирваны он не достиг. Ему будет семьдесят, и восемьдесят, и мы, ты и я, будем такими же старыми, и будем упражняться, и будем поститься, и будем предаваться медитации, но нирваны мы не достигнем. Он — нет, мы — нет. О, Говинда, я думаю, из всех саманов, какие только есть, наверное, ни один — ни один! — не достигнет нирваны. Мы находим утешение, мы находим забвение, мы стремимся к искусственным совершенствам и обманываем ими себя. Но главного — Дороги всех дорог — мы не находим.

— Не произноси, — сказал Говинда, — таких пугающих слов, Сиддхартха! Как возможно, чтобы среди стольких ученых мужей, стольких брахманов, столь многих суровых и досточтимых саманов, столь многих ищущих, ревностных, святых людей ни один не нашел Дороги всех дорог?

Но Сиддхартха — голосом, в котором было столько же печали, сколько было насмешки — тихим, полупечальным-полунасмешливым голосом сказал:

— Скоро, Говинда, твой друг покинет тропу самана, по которой вместе с тобой он так долго шел. Я мучусь жаждой, о Говинда, и на этом долгом пути самана жажда моя не стала меньше. Всегда я искал познания, всегда я был полон вопросов. Я спрашивал брахманов — годами, и спрашивал священные Веды — годами, и спрашивал благочестивых саманов — годами… Наверное, о Говинда, было бы так же хорошо, было бы так же умно и так же целительно, если бы я спрашивал птицу-носорога или шимпанзе. Много времени я потратил, Говинда, так и не сумев выучить сердцем одну простую вещь: то, что выучить ничего нельзя! Я думаю, на самом деле не существует того, что мы называем “учением”. О друг мой, существует лишь знание, и оно — везде, оно есть атман, оно во мне, и в тебе, и в каждом существе. И я начинаю думать: это знание не имеет худшего врага, чем желание знать, чем учение.

Тогда Говинда остановился на дороге и, воздев руки, сказал:

— Сиддхартха, не пугай же твоего друга такими речами! Воистину страх рождают слова твои в сердце моем. И подумай же: что стало бы с кастой брахманов, со святостью молитвы, с благочестием саманов, если бы было так, как ты говоришь, если бы не было учения?! Во что, о Сиддхартха, во что превратилось бы все, что на земле свято, ценно и достойно?!

И Говинда пробормотал чуть слышно двустишье из Упанишад:

— Кто погружается мыслью и духом очищенным в атман —

Невыразима в словах сердца того благодать.

Но Сиддхартха молчал. Он стоял с опущенной головой, обдумывая сказанные Говиндой слова, — и он додумал их до конца.

Да, что же остается из всего того, что казалось священным? Что остается? Что выдерживает испытание? И он покачал головой.

Без малого три года делили юноши с саманами их жизнь и их труды, как однажды неведомыми и кружными путями дошла до них весть — или слух, или легенда, — будто явился некто по имени Готама — Возвышенный, Будда, который преодолел проклятие мира и смог остановить колесо возрождений. Учитель, окруженный учениками, не имея ни имущества, ни дома, ни жены, он идет по стране в желтом плаще аскета, святость осеняет его светлое чело, брахманы и князья склоняются перед ним и становятся его учениками. Снова и снова то здесь, то там возникала, всплывала эта легенда, эта молва, эта сказка; в городах ее обсуждали брахманы, в лесу — саманы, вновь и вновь тревожило слух юношей имя Готамы, Будды, произносившееся с восторгом и со злобой, в потоках восхвалений и в потоках брани.

Как в стране, где бушует чума, вдруг рождается весть, будто появился какой-то врачеватель, какой-то мудрец или чудотворец, который только скажет, дунет — и уж довольно, чтоб излечить всякого настигнутого эпидемией, — как потом эта весть разлетается по всей стране, и все начинают ее обсуждать, и одни верят, другие сомневаются, а третьи тут же отправляются в путь, чтобы разыскать того мудреца, того спасителя, — так разлетелась по стране и эта легенда, эта сказочная молва о Готаме, о Будде, о мудреце из рода Шакья. Ему, говорили верившие, открыто высшее познание, он помнит свои прежние жизни, он достиг нирваны и уже не возвратится больше в круговорот, не будет унесен мутным потоком перевоплощений. Замечательные и невероятные вещи рассказывали о нем: он творил чудеса, он побеждал демонов, он разговаривал с богами. А враги его и неверующие говорили, что этот Готама — тщеславный искуситель, он проводит свои дни в наслаждении, презирает жертву, не ведает учености, не знает труда упражнений, боли самоистязаний.

Но сладко звучала легенда о Будде, волшебством веяли рассказы о нем. Так болен был мир, так тяжело было нести бремя жизни — и вот, казалось, забил родник, зазвенел призывный голос, утешающий ласковый, полный чудесных обещаний. Повсюду, куда доходила молва о Будде, повсюду в землях Индии пробуждались юные сердца, в них вселялась мечта, в них вселялась надежда, и везде, в городах и в деревнях, всякого странника, всякого чужака, приносившего весть о Возвышенном, о Шакья-Муни, у сыновей брахманов ждала радостная встреча.

И к саманам в лес, и к Сиддхартхе, и к Говинде проникла эта легенда, просочилась медленными, редкими каплями, набухшими надеждой, тяжелыми от сомнений. Они мало говорили об этом: старейший саман не любил легенду. Он слышал, что этот так называемый Будда раньше был саманом и жил в лесу, но потом снова вернулся к удобной жизни и мирским наслаждениям, и Готаму этого он ни в грош не ставил.