Владимир Леви - Везёт же людям...

"Нравственные письма к Луцилию" — там у него все сказано по этому вопросу почти исчерпывающе, как, впрочем, и в общеизвестной формуле: "Одной не миновать, а двум не бывать" (лучше звучит с перестановкой слагаемых).

Процентов девять добавил, пожалуй, и я сам — не какими-то особыми усилиями, а дозреванием. Посильным додумыванием — того, о чем и так думается поневоле и от чего так хочется убежать в бездумье.

Додумывать — до предела возможного и принимать этот предел. Вот и все.

Сейчас я уже понимаю, что это не мужество, а всего лишь реализм, простой здравый смысл, не более. И вера в духовное бессмертие для меня уже не вера, а просто знание.

Остался еще (цифры условны, конечно) один процент недоисцеленности… Наверное, самый трудный. Но я надеюсь, что оставшегося процента жизни на него вдруг и хватит.

Принятие своего пути — вот чего ищет душа целую жизнь, сколько бы ии продлилась. Принятие, а не бегство, подобное общеизвестной страусиной самозащите.

Смятение и подавленность отступят, если вы позволите себе осознать это как главную нынешнюю задачу, — вот это высокое принятие, а не закосненне в стереотипе всепоглощающей "борьбы за здоровье", необходимой как часть жизни, но абсурдной как самоцель и невозможной как вечное состояние.

Убедитесь: в этом нет ничего сверх принятия ЖИЗНИ В ЦЕЛОМ.

Не обещайте себе, что приступы непременно отступят.

Но если уже поняли, что дело в памяти, то призовите на помощь память добрую. Память радости. Память здоровья. Ее ведь у вас много, несравненно больше, чем памяти боли. Память здоровья, память счастья — ее тоже хранят и тело ваше, и душа, и само сердце.

Обращайтесь в себе — к этой памяти, выходите на улицу — с этой памятью, оживляйте ее в себе.

При такой установке будет ЛУЧШЕЕ ИЗ ВОЗМОЖНОГО.(.)

"По жанру эта глава в книгу не вписывается, но по содержанию, — умолял я моих уважаемых редакторов, — совершенно необходима, иначе читатель недопоймет, откуда я взялся". Да, отрывки из повести по автобиографическим мотивам. Более чем правда.

(И разве вспомнишь далекое, не приврав ненароком?..) А главное, герои—Человек Знающий, и он действительно существовал…

* * *

— Мир не тесен — дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!.. [3] "Gaudeamus igitur" [лат.) — Итак, будем весилиться" — начало старинной студенческой песни.

Психиатр из нашего мединститута.

Вот уж не помышлял о таком знакомстве, да еще в питейном заведении…

— Мечтал хирургом, да куда однолапому.

Пришлось — где языком. Ну, химия… Зато клиника наша всюду. И здесь лечатся, кто как понимает. Вон тот приятель, слева, с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки. Через месячишко пожалует ко мне в буйное.

"Куинбус Флестрин, — чуть не вслух вспомнилось из любимого «Гулливера». — Куинбус Флестрин, Человек-Гора".

— Там буду в халате, «вы» и "Борис Петрович Калган". Здесь — «ты» и «Боб», покороче.

— У нас во дворе кричали: как дам по калгану!

— Во-во, голова, как котелок, голая — вот такая.

А еще цветок, корень вроде жень-шеня, ото всех хворей.

Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто предки наши калгановый секрет знали, знахарствовали.

А бокс ты вовремя бросил — мозги нокаутами не вставишь…

Как он узнал, что я занимался боксом?..

Правая рука этого громадного человека была ампутирована целиком, левая нога — от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе глубокие вмятины, вместо правого глаза — шрам. Голос низкий, золотистого тембра.

Через несколько секунд я перестал замечать, что у него один глаз. Выпуклый, то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз этот был чрезвычайно подвижен; не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось. В пространстве вокруг лучился мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь явственно ощущалось, что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть и говорить, говорить…

— Обаяние, — предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. — Не поддавайся. А ты зачем сюда, а, коллега?

Я тебя приметил. Зачем?..

— Ну… Затем же, зачем и…

— Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати, дата одна… Это только глухим кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, сзади, не оглядывайся — завсегдатай. Знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся… Голос выше других…

Действительно, над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады, полоскались где-то у потолка и опять вязли в сизой какофонии…

— Слыхал? Экспромтами сыплет. И все врет… А ты

фортепиано не забывай, а то пропадешь…

А это откуда знает?

— Борис Петрович…

— Здесь Боб.

— Боб… Если честно, Боб. Если честно. Мне не совсем понятно. Я понимаю, есть многое на свете, друг Горацио…

— Не допивай. Оставь это дело.

— С-слушаюсь. Повинуюсь. Но если честно, Боб…

Я могу, Боб. Я могу. Силу воли имею. Гипнозу не поддаюсь. Могу сам…

— Эк куда, эрудит. Сказал бы лучше, что живешь в коммуналке, отца слабо помнишь.

— Точно так, ваше благородие, у меня это на морде написано, п-психиатр видит насквозь… Но если честно, Боб, если честно… Я вас — с первого взгляда… Дорогой Фуинбус Клестринович. Извини, отец, но если честно…

— Ну, марш домой. Хватит. Таких, как ты…

Вдруг посерел. Пошатнулся.

— Доведи, — ткнул в бок кто-то опытный. — Отрубается.

… Полутьма переулка, первый этаж некоего клоповника.

Перевалившись через порог, он сразу потвердел, нашарил лампу, зажег, каким-то образом оказался без протеза и рухнул на пол возле диванчика. Костыль прильнул сбоку.

Я опустился на колено. Не сдвинуть.

— Оставь меня так. Все в порядке. Любую книгу в любое время. Потом следующую.

Выпорхнуло седоватое облачко. Глаз закрылся.

Светильник с зеленым абажуром на самодельном столике, заваленном книгами; свет не яркий, но позволяющий оглядеться. Книги, сплошные книги, ничего, кроме книг: хребты, отроги, утесы на голом полу, острова, облака, уже где-то под потолком. Купол лба, мерно вздымающийся на всплывах дыхания. Что-то еще кроме книг… Старенькая стремянка. Телевизор первого выпуска с запыленной линзой. Двухпудовая гиря… МЕТРОНОМ…

Мстительная физиология напомнила о себе сразу с двух сторон. В одном из межкнижных фьордов обнаружил проход в кухоньку.

На обратном пути произвел обвал: обрушилась скала фолиантов, завалила проход. Защекотало в носу, посыпалось что-то дальше, застучал метроном.