Владимир Леви - Куда жить

Я занимаюсь точной наукой о человеке и точной помощью, я стараюсь, по крайней мере, заниматься именно этим. Иначе и смысла нет, иначе — халтура.

Вот почему многие из своих текстов — и целые книги—я время от времени перебеливаю-переписываю.

«Зря, — некоторые говорят, — лучше пиши новое, дважды войти в одну воду нельзя…». В том и дело.

Вхожу с того же мостка — вода всякий раз иная…

…Там, в обшарпанном гипнотарии, я постигал с каждым пациентом снова и снова, со сквозной ясностью: основная причина наших трудностей и страданий — наше невежество и неумение думать. И смерти причина — в начале начал и в конце концов — неумение думать.

Хочу передарить тем, кто захочет принять подарок, свое несказанное счастье — быть пожизненным учеником мира, вселенским студентом. Нет ничего чудеснее должности простого подопытного кролика жизни, который, однако же, не только дрыгает ножками и верещит, но и пытается соображать.

Человек испытал все, если не жизнью, то смертью.

К чему не пробилась Мысль, то постигла Вера. Чего не открыл ученый — пропел поэт, зашифровал миф, изъяснила музыка. Мир изведан своим бытием, все вселенские тайны открыты — мы ощущаем в себе их дыхание…

Но нельзя тайной пользоваться без уплаты собой.

Каждая капелька человечности, каждый лучик душевного света, каждая жилка живого, откуда бы ни исходили, наполняют нас счастьем встречи и одновременно горечью расставания.

Так смотришь на закат солнца.

Так разглядываешь свои детские фотографии и веришь, что это ты, и не веришь. Так расстаешься с откровением сновидения…

Наши чувства и наши знания разобщены, разбрызганы, как дождинки по ненасытному солончаку, иссыхают и разлучаются, как и мы…

Но есть в мире Сила Соединения, есть…

ПОЧЕМУ У НАС НE ПОЛУЧАЕТСЯ ЖИТЬ

…гремел Гомер,

шептал Экклесиаст:

все суета, и пошлостью воздаст

величие, и пыль покроет имя…

У моего старинного Великого Стола две цены. Одна — рыночная, для всех: стоит столько-то. Сколько именно — знать не знаю и не хочу.

Другая цена — моя личная, деньгами не измеряемая.

Венецианский шедевр в стиле то ли позднего барокко, то ли раннего рококо (всегда их позорно путаю), львино-лапый красавец в золотистом литье.

Такой стол мебелью не назовешь, это уже существо.

Дух изысканно-живой, беззаботный, пьющий на брудершафт с Вечностью, сотворил это произведение руками неведомого мастера и теперь звучно приветствует меня всякий раз, как зашелестит строчка прозы, зашевелится зачаток стиха…

Милостиво разрешает присаживаться пациентам, выслушивает их снисходительно-умудренно, иногда проборматывает некие напоминания, благоволит усилиям понимания… Но не выносит, когда на нем пишут рецепты или деловые бумаги. Что такое, вопрошает, к чему эта буфетная суета, эта возмутительная возня?.. Стыдно и оскорбительно. Я и так многое претерпел…

Это правда: Великий Стол пережил восемь войн и по меньшей мере три революции. Гнутые ореховые ноги уже лет сто восемьдесят взывают о скорой помощи; грудастые бронзовые рожицы побурели; врезная, цвета спелой маслины кожа столешницы изуродована царапинами и вмятинами, кое-где вспухла; на черной тисненой кайме зияет кошмарный шрам, выжженный сигаретой, — увековечил себя мой подвыпивший приятель с подружкой…

Реставрировать недосуг, да и не по карману…

В скудный наш дом этот ссыльный аристократ перекочевал из Старой Европы, из Бельгии, где в приморском граде Антверпене родилась моя мама. Такой же точно — близнец? — я увидал мельком в кинохронике: в роскошном королевском дворце (Версале?) за ним сидел президент де Голль, подписывал договор…

Плохо это, неправильно — зависеть от вещей, знаю и понимаю — глупо, унизительно для души…

А я от Великого Стола явно зависим. Сейчас, правда, уже не настолько сильно, как раньше, когда, бывало, и месяца не мог прожить где-нибудь в отдалении, чтобы не затосковать, не возжаждать снова и снова притронуться рукой, глазом, дыханием к добротному дружелюбному дереву, к звонко зовущим извилистым вензелям, к гениально-легким литым фигуркам…

Я терял без него работоспособность и вдохновение жить. Спрашивал себя, в чем же дело, почему я готов отдать за этот музейный экспонат если не жизнь, то пожалуй, ногу, а то и руку. Эстетическая ценность — да, я к красоте чувствителен; средоточие родовой памяти — да, и это… Но и еще что-то…

Личная значимость, внутренняя цена, привязанность и зависимость — вот мы и начали разговор об этом.

Самая что ни на есть конкретная психология.

психологема сверхценности

Чья жизнь вам дороже: отца, матери, ребенка или ваша собственная? Катастрофа, пожар, землетрясение — кого спасать первым?.. Кто-то скажет: конечно, ребенка.

А кто-то — мать, ведь она единственная, а детей может быть много… Для большинства же сама мысль, сама возможность рассуждений об этом кощунственна и невыносима. Не все нужно заранее знать, и вообще — не все знать, не все!.. Сверхценностью это называется.

Жизнь ребенка для нормальных родителей, конечно, сверхценна. Жизнь родителей для нормальных детей тоже сверхценна. Сверхценна и собственная жизнь — для нормального или, скажем, для обычного человека…

А внутренняя защита в положениях непосильного выбора — непроизвольное отталкивание, вытеснение, а то и просто потеря сознания… Похоже на метод страуса — голову в песок, но так и решаются проблемы неразрешимые. Так женщины забывают о родовых муках. Так живем мы, забывая о смерти и о войне, об уродствах и о долгах, о совести, об изменах своих и чужих, о страшных ударах по самолюбию…