Кеннет Келзер - Солнце и тень

— Ты по-прежнему работаешь в Центре Ханна? — спрашиваю я его.

— Да, мне там очень нравится, — совершенно искренне отвечает он.

— И сколько уже ты там? — интересуюсь я.

— Восемнадцать лет, — говорит он.

— Здорово! — восхищаюсь я. — Может, ты проработаешь там еще восемнадцать лет?

Он смеется и говорит:

— Нет, надеюсь, что когда-нибудь перемена все же произойдет, хотя сейчас мне там по-настоящему хорошо.

Мне нравится его стремление к перемене как общий принцип. Медленно и постепенно сновидение тает.

В этом осознаваемом сне я обнаружил целый ряд ценных для себя вестей. То, что он развертывался в обстановке бейсбольного матча высшей лиги, несло для меня обнадеживающий смысл: ведь в высшей лиге играют те, кто достиг высот в этом виде спорта. Хотя игрок высшей лиги — профессионал, серьезно относящийся к своей работе, в абсолютном смысле его работа — это игра. И называют его «игрок», а не «работник». Его работа и игра — одно целое, поэтому, несмотря на все усилия сделать карьеру, ребенок в нем еще очень жив и осознан. Я воспринял это как напоминание: следуя по пути осознаваемого сновидения или по любому другому пути, необходимо всегда сохранять в себе такое игривое, детское качество. В связи с этим мне на память пришло двустишие, приписываемое Уинстону Черчилю:

Меня заинтриговал образ отца Дэниэла Кэролла в этом сне. «Отец Дэниэл», как мы все его звали, был ректором семинарии, где я проучился четыре года. В последний раз я видел его лет за восемь до этого сна на специально организованном банкете в Сакраменто. Тогда на меня произвел большое впечатление тот факт, что он недавно вернулся из Мексики, где занимался миссионерской деятельностью в сельских районах, в качестве единственного на весь округ священника странствуя по деревням. Там ему нередко приходилось в одиночку пробираться на ослике по безлюдной, непроходимой глуши, чтобы попасть к людям, которым он служил. В тот вечер на банкете я ощутил в отце Дэниэле непривычную, исполненную покоя безмятежность. В нем был глубокий внутренний мир, который исходил от всего его существа, а не от слов, которые он произносил или скупых историй, которые он рассказывал. Он показался мне совсем новым — не таким, каким я его знал в семинарии, где он был главой преподавательского состава и быстро растущего студенчества. Меня поразил неожиданный поворот в его карьере — из ректора калифорнийской семинарии он превратился в миссионера-одиночку, который жил и работал с беднейшими из бедняков на севере Мексики. Это его «повышение» напомнило мне о «смирении эго». В тот вечер, когда я ехал с банкета домой, полученное впечатление уже начало формировать в моем сознании новый символ: отец Дэниэл становился для меня символом такого смирения и присущей ему житейской скромности и простоты. Его положение в моем осознаваемом сновидении подразумевало, что он каким-то образом оказался «в гуще игры» — игры жизни. В игре жизни — а это самая высшая лига — смирение и покорность — как раз те качества, о которых на этой стадии эксперимента с осознаваемыми сновидениями мне приходилось вспомнить в очередной раз.

В этом сне также присутствовал элемент юмора. Упоминание о Винсе Ломбарди возвращает меня в семинарские дни — то был мой первый или второй год в средней школе. Отец Дэниэл тогда руководил спортивными программами семинарии и выполнял обязанности тренера. На поле мы зачастую громко спорили с ним, когда он судил наши матчи, и нередко прохаживались по поводу его спортивных знаний и способностей. Большинство из нас считало, что там, где дело касается спорта, отец Дэниэл силен больше на словах, чем на деле. Но однажды в разгар футбольного сезона нас поразило большое фото в последнем номере «Спортс Иллюстрейтед». На нем крупным планом был изображен защитник Пол Хорнунг, звезда команды «Грин Бэй Пэккерс», сидящий на скамейке рядом с товарищами по команде. Он кутался в толстую длинную накидку, изо рта у него шел пар, отчетливо видный в холодном зимнем воздухе. Хорнунг пыхтел и отдувался, потому что его стремительный прорыв только что принес «Пэккерсам» победное очко. А за скамейкой — мы его сразу узнали! — стоял отец Дэниэл собственной персоной. Он с обожанием глядел на Хорнунга, и на лице у него расплывалась широкая улыбка.

Увидев этот снимок, семинаристы не могли прийти в себя от изумления и недоверия. Комнату для отдыха сотрясали взрывы хохота, слышались возгласы: «Ну-ка взгляни!» «Глазам своим не верю!» Особенно озадачены были самые горячие поклонники спорта: образ нашего тренера, гордо красующегося на странице национального спортивного журнала, как-то не вязался с тем представлением об отце Дэниэле, которое у нас сложилось. Фотография приоткрыла нам черты отца Дэниэла, которые мы раньше не замечали и о которых даже не подозревали.

Снимок так поразил учеников, что мы отправились к отцу Дэниэлу, чтобы «потребовать» объяснений. Шутя и подтрунивая, мы подвергли его настойчивому допросу, потому что он был не очень-то настроен много рассказывать. Наконец, после долгих льстивых уговоров, мы услышали историю, убедившую нас в том, что мы действительно недооценивали своего «тренера». Оказалось, что отец Дэниэл был близким другом Винса Ломбарди, старшего тренера «Грин Бэй Пэккерс». Ломбарди пригласил его на этот матч и распорядился, чтобы его посадили на боковой линии, вместе с игроками и тренерами. Так уж случилось, что когда делали снимок для «Спортс Иллюстрейтед», отец Дэниэл оказался прямо за спиной у Пола Хорнунга. Весь этот случай стал для меня хорошим уроком: я понял, что следует уважать людей, с жизнью которых я знаком, в лучшем случае, только поверхностно. Я научился не быть излишне самоуверенным и не думать, что я кого-то «расколол» или «вычислил». Если взять отца Дэниэла, то в этом человеке было гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Теперь все эти темы и вопросы вернулись ко мне в осознаваемом сновидении «На краю поля».

Этот сон подарил мне еще одну жемчужину мудрости: она содержалась в моем диалоге с Джимом Палскэмпом, произошедшим под конец сна. В семинарии Джим был моим одноклассником; он получил сан священника и многие годы прослужил директором Центра Ханна для мальчиков, что в Сономе (это городской реабилитационный центр для мальчиков с эмоциональными нарушениями). Джим всегда обладал большим чувством юмора, дружелюбным и общительным нравом — как правило его все любили. Все эти годы я поддерживал с ним связь. Насколько я знаю, руководство Центром Ханна пришлось ему по душе. Символ Джима в этом сне настойчиво говорил мне, что открытость перемене — важный настрой ума, который я должен поддерживать. Исследовав себя на этот предмет, я понял: хотя в принципе я стараюсь оставаться открытым перемене, на деле я часто противлюсь ей.