Дэрил Шарп - Кризис среднего возраста. Записки о выживании

— Я был совершенно подавлен. Я приложился к Grand Marnier и покончил с ней. Потом я немного побродил вокруг, размышляя о том, куда податься. В конце концов лег спать. Около трех часов ночи вернулась Нэнси и тихо скользнула в постель. Я сентиментально ее обнял. Она не повернулась ко мне: она не только не сказала мне ничего теплого, но даже не пошевелилась. Я решил, что она не против, и действительно, она даже немного помогла мне, когда я вставил ей сзади. Мы уже несколько дней не занимались любовью. Было так хорошо снова чувствовать себя внутри нее.

Итак, Норман снова оказался в одиночестве в рабстве у матери, а фактически — у своей жены. Он заслужил нечто вроде латунного кольца в ноздри, накрепко привязал к причалу свой баркас — ну и что? При первой же возможности он стал забираться обратно, в утробу матери. Хорошо, что она пока находилась совсем рядом, чтобы его принять.

Я не обвиняю его за это. Одному Богу известно, что и я там был и сучил ножками в пеленках. Но за Нормана я не беру ответственность на себя. Он может взять ее сам, а может и не взять. Я совершенно не собираюсь становиться ему матерью. Это его дело: выплыть или утонуть. Это не моя проблема.

Когда же я сам чувствовал себя утонувшим и четвертованным?

Мне вспоминается замечание Рильке в его «Записках Мальте Лауридса Бригге»: «Я понятия не имею о помощи, которая им (школярам) постоянно оказывается». А я с долей иронии передал смысл этой фразы несколько по-иному: «Сколько помощи неизбежно приходится оказывать человеку в трудную минуту, при этом совершенно нельзя заметить ту огромную дыру, в которую она уходит!»

Итак, я связывал с Норманом большие надежды. Он вполне мог быть соперником. Я совершенно был в этом уверен, утратив свою объективность. Я ошибочно принял браваду и хвастовство за подлинную интеграцию. Наверное, в наше время слишком дорого быть романтиком. Даже Ницше пришлось бы сегодня сначала намечать какой-то план своих статей, чтобы просто выжить.

Увы, бедный Норман, я очень хорошо его знал. Человек не может измениться, потому что это целесообразно или с помощью только силы воли; он может лишь стать тем, кем ему предназначено. И даже если он изменится, прежний стиль поведения будет продолжать оказывать на него сильное воздействие. Как писал Юнг, «Любой человек, отделившийся от матери, стремится снова с ней соединиться. Это стремление может легко превратиться в поглощающую страсть, угрожающую всему, что ему удалось завоевать. Тогда, с одной стороны, мать становится высшей целью, а с другой — самой страшной угрозой — „Ужасной Матерью“».

Счастливо, Норман. Я ждал и надеялся, что это придет, но мои ожидания были слишком завышенными. В этом процессе не может быть никаких гарантий. Он даже не понял, что произошло. В душе я уже готовился к следующему пациенту.

Но подождите, сессия еще не закончилась.

Норман открыл глаза.

— Этой ночью мне приснился сон. Жуткий кошмар. Вокруг моего туловища был железный пояс. Огромный мужчина — наверное, бог или великан — стягивал оба конца этого пояса. Мне было очень больно, я с трудом мог дышать. Наверное, я был бы перерезан пополам, если бы он смог. Это была битва не на жизнь, а на смерть. Я схватил кувалду и ударил его, потом еще несколько раз, прямо между глаз. От своих действий я пришел в ужас; мне это совсем не свойственно. Я проснулся в панике.

Я сразу сконцентрировал свое внимание на Нормане и сосредоточился.

Разрубание, разрезание, разделение человека пополам связано с образным представлением распятия с обертонами расчленения. И в том, и в другом случае речь идет о символическом воплощении страдания, заключенного в разделении противоположностей, и в осознании, как жить, имея внутри себя такие противоположности. Они являются интегрирующей частью героического странствия. Вот что об этом пишет Юнг: «Никто из людей, оказавшихся на пути к целостности, не может избежать пребывания в характерном подвешенном состоянии, означающем распятие. Ибо он неминуемо столкнется с тем, что будет раздирать его на части и „распинать“ его: сначала — сущность, которой он не хочет быть (его тень); затем сущность, которой он не является („другой“, отдельная реальность „Ты“); и, наконец, третье — его психическое „не-Эго“ (коллективное бессознательное)».

Норман до сих пор не слишком понимал, что значит его тень, и явно не испытывал никакого желания ею быть; «другим» была его жена, реальность которой от него ускользала; на первое место у него выходило именно психическое «не-Эго», то есть бессознательное.

Великан встречался и раньше. Этот образ символизировал очень сильный аффект, вызванный комплексом. В случае с Норманом это был материнский комплекс. В других сновидениях великаны вынуждали Нормана залезать на деревья и в канализационные трубы. Однажды великан съел его ботинок. Тогда он впервые по-настоящему дал ему сдачи.

— Мои поздравления, — сказал я.

Мне кажется, он меня не услышал. Ну и ладно. Это могло случиться во сне, во время компенсации, ибо в жизни он так поступить не мог.

— Следующий день был действительно очень трудным, — сказал Норман. — Когда я проснулся, у меня раскалывалась голова от боли. На оконном стекле были морозные разводы. Я внимательно посмотрелся в зеркало и увидел волосы у себя в носу.

«Боже мой, — подумал я, — одного этого хватит, чтобы отправить меня обратно, к Беккету».

— Мне ничего не нужно было делать, весь день был в полном моем распоряжении. Нэнси еще спала. Стол в гостиной был заставлен грязной посудой, оставшейся после ночного застолья. Я ненавижу бардак и хочу, чтобы он прекратился. Дети встали в хорошем настроении и шумели. Обычно я надеваю на ночь мягкие наушники, но хочу вам сказать, что фактически они ничуть не помогают.

Я умыл детей и приготовил им какую-то кашу. Сам выпил апельсиновый сок. Нэнси не любит, когда я обхожусь без завтрака. «Тебе утром нужно есть что-то горячее», — говорит она. Я часто думаю то же самое, но каша — не решение вопроса.

Я проводил детей в школу и на обратном пути решил заглянуть к Линде. В этом смысле она является моделью, потому что иногда сама строит мост отношений с мужем.

Норман вздохнул.

— Ей захотелось, я был тоже не против, но повторяю, у меня ничего не получилось.

Он сидел спокойно; я чуть склонился вперед, чтобы не упустить ни слова.

— Пока Нэнси вставала с постели, я уже вернулся и запирал дверь гаража. Уже несколько недель она это делала вместо меня.

Петли расшатались и вплотную не подходили друг к другу. Подогнать их было не так легко, но я справился.

Все утро Нэнси молчала. Доставая инструменты, я часто находился с ней рядом, но она не проронила ни слова. Молчал и я, потому что боялся. Когда Нэнси не в духе, не нужно становиться у нее на пути.