Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

Мне надо на кого-нибудь молиться.

Подумайте, простому муравью

Вдруг захотелось в ноженьки валиться,

Поверить в очарованность свою...

А это были люди самообмана: любили, взявшись за руки, попеть хором грустное и надеялись таким способом спастись от дураков. Причем в дураках видели главную опасность, почитая их природными своими противниками, - но как-то все было недосуг разобраться: кто - дураки, чем отличаются - не отсутствием ли голоса и слуха?

Тут был, так сказать, вокальный социализм с отдельно взятым человеческим лицом. Знай распевали у костров и прочих источников света, как бы не обращая внимания на вполне реальных чудовищ в реальной окружающей тьме:

Дураком быть выгодно, да очень не хочется,

Умным - очень хочется, да кончится битьем...

Вот и пропадают теперь поодиночке.

Но Булат Окуджава, надо надеяться, не исчезнет вместе с ними - вместе с нами. Его фантазию, нежность и свободу поймут в грядущем веке верней.

По самодельным чертежам, из подручных слов и личной музыки он мастерил короткую такую, двух-трех-минутную, но более чем настоящую - быть может, вечную - жизнь. Удивительно часто это ему удавалось.

В склянке темного стекла

Из-под импортного пива

Роза красная цвела

Гордо и неторопливо...

Кто-нибудь, когда-нибудь непременно еще влюбится в это волшебство.

Обычное заблуждение современников - будто человека, вчера необходимого, сегодня больше нет: вышел на своей станции, а мы вроде продолжаем куда-то мчаться.

Линия, скорее всего, кольцевая.

Письмо XLVI

14 апреля 2000

Титул - внушительный донельзя: Ю. М. Лотман. Учебник по русской литературе для средней школы. М.: Языки русской культуры, 2000. - 256 с.

Но текст - как бы это сказать? - несколько неожиданный.

"... Хищному индивидуализму и демонизму Кирибеевича противопоставлены простота, приверженность к той народной этической традиции, которая предписывает женщинам скромность, а мужчинам - смелость, готовность погибнуть за свои идеалы, купца Калашникова. Кирибеевич стремится к счастью, Калашников - к правде".

Уважаю издателя А. Д. Кошелева - перед авторитетом же Ю. М. Лотмана буквально трепещу, - но к счастью не стремлюсь, и не утаю: не та это книга, которую мы с вами вообразили, взглянув на обложку. Не тот случай, когда большой ученый решается как можно проще высказать главные мысли своей жизни (Фарадей, "История горящей свечи" - или Кеплер - Опыт о снежинках).

Во-первых, автор поставил перед собой - а скорей всего, перед ним поставили - другую задачу. Работа написана, судя по всему, давно (в издательской аннотации об этом ни звука), едва ли не в самые цветущие годы Застоя, когда на школьную программу - на эту святыню единомыслия - посягнул бы в учебном пособии разве что безумец. Но вместе с тем предполагалось - то есть допускалась такая посылка, - что в союзных республиках, - например, в Эстонии, - русская литература предмет не самый главный. Тартускому университету поручили, по-видимому, приспособить общесоюзную схему к местным условиям, - только и всего.

Положим, оптика перевернутого бинокля предоставляла автору подобного труда кой-какие преимущества: избавляясь от подробностей под предлогом, что сестра таланта неумолима, стоило попытаться вписать побольше фактов и вычеркнуть пошлые политические теоремы. Но шансы на удачу были ничтожные: поняв это по ходу работы, автор ее оставил - или вынужден был оставить, или просто начальство аннулировало заказ. Так или иначе, тут не история русской литературы, а лишь несколько глав - до Гоголя включительно.

До Гоголя включительно, - однако же, без Тютчева, без Баратынского, зато Рылеев назван "одним из крупнейших деятелей русской поэзии вообще"...

Во-вторых, такой уж это неблагодарный предмет - история литературы: ни одна горящая свеча не похожа на другую, все факты врозь, просто сосуществуют в каком-то воображаемом времени, подобном романному, - а сюжета не разглядеть.

Как это у Писарева? "Жил-был Нестор, написал летопись; жил-был Кирилл Туровский, написал проповедей много; жил-был Даниил Заточник, написал Слово Даниила Заточника; жил-был Серапион, жил-был, жил-был, и все они жили-были, и все они что-нибудь написали, и всех их очень много..."

Чтобы у школьника не поехала крыша, приходится ввести какой-нибудь индифферент посягательств, общий для всех персонажей. Какое-нибудь ожерелье королевы, по примеру, предположим, Дюма-отца.

Именно так и поступает советская наука. В роли королевы - так называемый Народ, а ожерелье - само собой, свобода. Мушкетеры волочатся за хорошенькими, дерутся на дуэлях с кем попало, - но ни на минуту не забывают об основном задании.

С какой стати, например, Пушкин принялся сочинять "Дубровского"?

"Утопическая мечта о союзе просвещенного меньшинства и бунтарской массы создавала надежду на более организованный ход народного восстания. Пушкин начал изучать случаи перехода дворян на сторону народа. Заинтересовавшись одним реальным эпизодом, он начал писать повесть "Дубровский"".

А отчего не дописал?

"Пушкин не окончил этой повести, поскольку он начал испытывать сомнения в самой основе ее идейного замысла - в возможности союза дворянина с народом".

Теперь учтите, что это не беллетристический прием, а научный метод. И не Ю. М. Лотман его изобрел, а разные спецы и попутчики двадцатых годов. Чтобы спасти старую литературу от репрессий, они задним числом приписали ей революционный стаж. Дескать, столетия провела в подполье, предвкушая создание партии нового типа (эта концепция напоминает гипотезу М. Горького об Эдиповом, так сказать, смысле главного русского заклинания: старый дикарь при встрече с молодым пытается обезоружить его сентиментальным указанием на вероятность очень близкого родства). Это даже отчасти правда, но Пушкин все-таки виноват меньше других. А метод постепенно превратился в опасный режущий инструмент, - но очень удобный, каждому по руке. Вооруженный им последний тупица не собьется на экзамене, хоть какой задавайте коварный вопрос.

Чего ради, допустим, тот же А. С. увлекся вдруг Кораном? Слушайте, слушайте! И следите за движеньем мысли - цитата длинная:

"... Слабость дворянских революционеров он видел в их отрыве от народа. Поэтому задачу народности литературы он понимал как изучение народной психологии, национального склада души, особенностей народного менталитета. Эти черты сильнее всего, по его мнению, выражаются в фольклоре. Преодоление разрыва с народом мыслилось им как задача культурно-психологическая. Именно эти размышления определили главные произведения Пушкина этих месяцев: поэму "Цыганы", центральные главы "Евгения Онегина" и трагедию "Борис Годунов". Они же толкнули Пушкина на изучение и собирание русского фольклора: Пушкин записывает сказки Арины Родионовны, ходит по ярмаркам и записывает народные песни. Одновременно он изучает фольклор других народов: читает немецкие сказки, Коран и другие источники народной поэзии".