Лин Коуэн - Мазохизм: Юнгианский взгляд

Возможно, мазохизм только в последнюю очередь ставит своей целью достижение равновесия, поскольку именно крайность составляет всю его сущность. И все же для сохранения своей парадоксальной сущности самоистязания мазохизм должен создать такое равновесие. Вместо повседневной крайности доминирования Эго и доминирования героической установки мазохизм предлагает крайность подчинения в полном согласии с душой. Если у человека разваливается обувь, у него есть выбор: либо без конца ее ремонтировать, либо ее снять. Мазохизм компенсирует деятельную философию постоянного накладывания заплат скромной философией ходьбы босиком. Мазохизм — это способ психологического выживания. Он противоречит Прометеевой фантазии, которая привела бы к краху. Эго фатально склоняется к гордыне Прометеевой самодостаточности в отношении иллюзии, что человек по своей воле может все, что угодно, иметь, взять или даже украсть у богов. Ослепленное гордыней и порождаемым ею чувством свободы, Эго человека не может увидеть глубинного, фатального изъяна: части самой его сущности априори не хватает огня. Как только был украден огонь — т. е. сознание, власть и жизненная сила, — Эго начинает считать его своим и верит, что владеет им по праву. Жизнь и сознание оказываются послевоенными руинами. Они больше не являются дарами, и мы уже не можем признать того, кто их дал. Однако чувствовать себя униженным, уязвимым и прикованным к скале — значит признать свою зависимость от милости богов. Такое признание является необходимым предварительным условием покорности собственной судьбе. Вернемся к молодой женщине-пациентке, у которой наблюдалось одновременное влечение к своим мазохистским фантазиям и их отторжение. Ее дневные фантазии и ночные кошмары были наполнены эротически-соблазнительными и невыразимо ужасными образами плетей, наручников, поясов, ножей, крыс, мочи, крови, пигмеев и карликов, смерти, молчания… На ее судьбу наложили печать невыносимые образы. Подобные архетипы и образы существуют среди нас, формируют нас и информируют нас, являясь в сновидениях, делах и размышлениях. Они формируют наш характер; ведь, как утверждал Гераклит, характер человека — это его судьба. «Возможно, — пишет Юнг, — именно эти вечные образы — это то, что человек называет Судьбой».

Подобно Прометею, этой женщине нужно было склониться перед Судьбой, а не перед наказанием ради освобождения. Это ключевое изменение, ибо оно смещает мазохистские склонности из области Эго, которое вызывает чувство вины и желание наказать за проступки, в архетипическую область, отмеченную вечной дилеммой человеческих страданий и божественного таинства. Это религиозное движение, цель которого — благословить скрепляющие узы. Оно изменяет мазохизм пациентки, превращая бессмысленное светское психопатологическое отношение к мазохизму в душевный поиск ответа на вопрос о смысле страданий. Любить свою судьбу — значит ее выстрадать. Добровольно и даже с любовью прийти к необходимости страдания — это выдающаяся религиозная задача. Завершающая сцена. Пациентка уходит обреченная на спокойствие, как посвященная, покидающая покои Диониса в Помпеях. Она уходит в меланхолии, ее меланхолия вне времени и находится где-то между Прометеевыми взлетами и дионисийскими глубинами. Извращения, унижения, удовольствие, умирание, мученичество, горные скалы, массовые помешательства, знакомые ей персонажи являются ей и охватывают ее. Она узнает эти персонажи — видит, что они являются частями ее характера; это ее судьба. «Уходя со сцены», она отдает земной поклон, осененная верой в неизбежное. Со стыдом она наблюдала свою судьбу, которая (как ее характер) стала видимой.

Я лежу обнаженный на площади среди других обнаженных людей. В центре этого лагеря — карантина любви — стоит вызывающе красивая женщина, одетая кричаще и театрально изысканно. Она стоит на невероятно странных подмостках, построенных из брусьев и бревен, подобно мишени, пронзенной тысячью лихорадочных взглядов. Женщина медленно поднимает юбку, пока не обнажается ее живот, а затем она начинает рукой небрежно ласкать самые потайные места своего тела; ее лицо застыло в маске безразличия; ее смутная невыразительная улыбка заставляет меня скатываться в пропасть. Во время игры мазохист, как и Дионис, носит маску. В театральном царстве Диониса мазохист узнает, что он — не только нерасторопный и пассивный неудачник, но и актер, убедительно исполняющий свою роль. Он должен действовать, и он любит и ненавидит действовать. Его внутренняя мука огромна, она то скрывается за занавесом, то вырывается на центр сцены.

С одной стороны, эксгибиционизм способствует активизации, углублению и усилению напряжения мазохистского переживания, делает его реальным, ощутимым, важным. С другой стороны, эксгибиционизм стремится отрицать мазохистское переживание, низводя его до любительской шарады и превращая в театр абсурда. В противоречивом и парадоксальном феномене эксгибиционизма роли мазохиста и мученика становятся взаимозаменяемыми, «в сиянии луча прожектора» их различие практически сводятся на нет.

Театр мазохиста, известный в психиатрии как мазохистский эксгибиционизм, совершенно бессистемен и вызывает ощущение хаоса. Сценарии повторяются, сюжеты неправдоподобны и тяжелы для восприятия, финалы мрачны и предсказуемы, как сама смерть. Никогда не сходят со сцены самоуничижительные образы, искусственное страдание, постыдное поведение. Поэтому нечего удивляться более мазохистскому, чем обычно, проявлению здесь мазохизма, враждебному отношению аудитории, разгромным рецензиям. Находясь в обществе мазохиста, каждый из нас может ощутить некоторое извращенное восхищение, вызванное его поразительной неуспешностью. Всем нам так или иначе иногда приходится находиться на сцене и что-то изображать, даже если это происходит, когда мы сидим в кресле дантиста или пришли в магазин за продуктами. И независимо от нашего желания иногда мы разыгрываем из себя глупцов и учимся улыбаться, ухмыляться, держать эту ухмылку и извлекать из ситуации максимум при минимуме возможностей. Для мазохиста эксгибиционизм — возможность не только выразить себя, но и сделать себе имя в лучах театральных прожекторов. Вместе с тем актер и аудитория согласны: эксгибиционизм — это представление, которое, чтобы сохранить эстетику, никогда не должно состояться. Но оно становится самым длительным в городе шоу: «вот он я».