Ролло Мэй - Сила и невинность: в поисках истоков насилия

Он часто видел сны о мафии, и вдруг в один день спросил меня: "Не является ли моя мать этой мафией, врагом?" Один из этих снов был такой.

Я остался дома одни. Мужчина п женщина в масках, переодетые как мои мать и отец, вломились в наш дом, чтобы напасть на меня.

Иногда боль является наказанием или облегчением. После этого я могу отбросить запреты. В целом запреты не влияют на мою жизнь, но они доставляют мне много страха. В некотором отношении это подобно нуду. Я постоянно думаю о том, что я сделал что-то, что не должен был делать. Я не хочу быть в ответе за все то, что происходит.

О чем говорит последнее предложение? Не о том, что Оливер не хочет, чтобы его система контроля продолжала существовать — она дает его жизни потрясающее чувство значимости, — но о том, что он не хочет брать на себя ответственность за власть. Это держится в секрете, не признается открыто, он контролирует жизнь и смерть бесчисленных людей, связанных с ним, и никто, кроме него, не знает об этом. Это способ, которым он может сохранить видимость своей невинности. Эта гипотеза согласуется с его утверждением, что его воздействие достигло высшей точки непосредственно перед его Бар Мицвой (традиционный обряд выхода юноши из мальчишеского возраста и вступления в ответственное сообщество взрослых).

Несмотря на наши хорошие отношения — мне нравилось работать с ним, и я знал, что ему нравилось работать со мной, и он ценил эту работу — у него было множество техник умаления и принижения меня. "Ваши глаза были полны слез", — заметил он, говоря о сновидении. "Я хотел помыкать Вами, но так, чтобы не вызывать у Вас чувство обиды". Это отличная парадигма для системы, в которой он мог вредить другим, но при этом постоянно оставаться невинным. Эти техники "сверхчеловечности" были именно тем, чему он подчинил всю свою жизнь. Он узнал их от "мастеров". По крайней мере, техники, видимо, были успешны — он не стал шизофреником, как его сестра.

По как унизительно было для него вставать в позицию нуждающегося и просящего о помощи — он даже вынужден был разработать некоторую тайную систему секретного контроля надо мной в то время, пока он это делал. Он был, как он позже сказал, кукловодом, тянущим нити, в реальности или в фантазии, чтобы управлять мной, своей девушкой, своими профессорами и всеми окружающими. Он должен был любой ценой не давать своей власти раскрыться и не позволять себе выглядеть могущественным, он должен всегда оставаться маленьким невинным мальчиком. Сделать меня ответственным, но бессильным — это было связью, в которую он пытался меня поместить. Это, по-видимому, также было той связью, в которой он сам провел всю свою жизнь.

Образ Бога и отмщения, как я полагал, должен был обеспечить реверсию данного паттерна. Видимо, это было способом, позволявшим ему быть могущественным безо всякой ответственности. Этот молодой человек был убежден в невозможности самоизменения, изменение должно было прийти извне. Это было необходимо для того, чтобы сохранить целостность системы отмщений. Он черпал свою власть из тайной связи с Богом. Вся власть остается у Бога, Бог требует того, чтобы он, Оливер, не имел автономной силы утвердить себя. Если бы он однажды решил, что может взять на себя судьбоносное решение, то бросил бы вызов самому Богу, и вся система исчезла бы как туман от утреннего солнца. Взять ответственность на себя, утверждая свою автономию, было вызовом Богу и совершением греха непослушания.

Этот паттерн явной невинности и скрытой власти можно видеть в сновидении Оливера о волке в заячьей шкуре (упомянутом в Главе 2), которое, видимо, в точности отражало игру, в которую он играл, пряча свою власть — на деле, свою жестокость — под заячьей шкурой.

В середине анализа возникло немалое количество разговоров об убийстве. Он хотел бы убить своего отца; скосить всех, кто был в метро, из автомата; во сне он видел людей, приходивших ко мне в офис и стрелявших в меня. Смакуя, он описывал садистское наслаждение, которое он испытывал в детстве, поджигая кузнечиков и муравьев и глядя, как они корчатся в огне. Когда он говорил о своем отце и брате, это звучало так, словно он был современным Ганнибалом, возглашающим, что он никогда не забудет их жестокость и клянется отомстить за себя. Его ассоциации в течение часа были: "Мой пенис маленький… Я все время оказываюсь ниже других [затем он осозна ет, что что уже не так]… насилие… припадки… Теперь я уже не хилый… овладеть городом… жизнь стала вдруг важна".

Во время прокатившейся по всей стране волны студенческих протестов в мае 1970 после вторжения в Камбоджу и стрельбы в Кенте, Оливер участвовал в спои тайных акциях протеста и маршах в Нью-Йорке, в частности, на Уолл-Стрит. В это время он проходил психоанализ, и его слова имели характер откровения, исходившего из его закрытости по отношению к собственным бессознательным феноменам. Вот цитаты из терапевтический сессии, проходившей в это время:

У меня было спонтанное чувство, что я был захвачен чем-то, превышавшим все, что человек может желать достичь…

Дела, как всегда, вылетели в трубу…

Ты забываешь свои телесные нужды и заботы… Ты про водишь все через группу…

Было восхитительно видеть группу и быть ее частью и я был ее частью…

Ясно, что он был охвачен переживанием восторга или того, что я в следующей главе называю "экстазом". Он растворен в своей группе и испытывает освобождение от индивидуальной моральной ответственности, которое это ему дает. Это не мешает — что странно, ибо ответственность так для него тяжела сильному чувству ответственности за свою группу. После нападения "железных касок" на протестующих студентов, во время которой он был в двух кварталах от места, где происходила схватка, он жаловался:

О, черт побери, я видел, как это начиналось, я видел железные каски, ждущие ниже по улице, возможно я кричал им: "Убирайтесь отсюда на другую улицу", — но я ничего не соображал. Провались все это пропадом!

В начале этих протестов у Оливера присутствовала "аура" радости. Он показался мне наиболее психологически "здоровым" за все время, что я его знал, то есть наиболее целенаправленным, наиболее собранным, чувствующим всем своим существом и способным говорить о том, что он чувствует. Единственным другим периодом, когда он чувствовал себя столь же интегрированным и аутентичным, были те недели, когда он был репортером, освещавшим арабо-израильскую войну, и ходил по полям сражений, усеянным мертвыми телами. Есть такое качество существования на границе жизни, на пределе, являющееся частью самотрансценденции в этом восторге.

Но на примере Оливера мы также видим и то, насколько близки отчаяние и насилие. Две недели спустя он поехал в Вашингтон, чтобы принять участие в большом студенческом марше протеста и вернулся обескураженный. Он характеризовал происходившее в те дни как "интересное, но пустое". По его словам, он все сильнее разочаровывался, высказавшись в итоге: "Когда я приехал сюда этим утром, я видел старых леди, которые шли в супермаркет с маленькими сумочками для бакалеи. Я хотел перестрелять их всех" [62]. Побуждение к насилию оказалось высказано, поскольку юноша находился в особой ситуации психоанализа и его отношение к бессознательной продукции было более открыто, чем обычно. Но мы можем с уверенностью утверждать, что импульсы насилия того или иного рода присутствуют, и даже выражаются, у многих (если не всех) людей, когда они разочарованы.