Ролло Мэй - Сила и невинность: в поисках истоков насилия

До тех пор, пока художник может творить, ему нет необходимости прибегать к насилию. Как человек он обычно бывает миролюбивым и неагрессивным, живет по принципу "живи сам и давай жить другим", хотя в горячих дискуссиях может быть упрямым и доходить до аффекта такой силы, которая в ком-либо другом могла бы выразиться в жестокости.

Отсюда следует, что в переходные периоды, подобные нашему, художнику приходится относительно тяжелее — тяжелее, скажем, чем врачу, чей объект (человеческое тело) остается относительно неизменным даже в периоды социальных переворотов [111]. Современные художники могут остро ощущать эту трудность, что нередко обнаруживается в их высказываниях. Несколько лет назад Роберт Мазервелл заметил, что наше время — первое, когда художнику надо создавать свое собственное общество. Однако сегодня некоторые художники говорят о том, что нет осмысленного общества, членами которого они могли бы быть. У них нет общества. Кажется, что общество обожествляет художника, но это всего лишь притворство, на деле современное общество покупает и продает его, и любой человек с деньгами может скупить все холсты того или иного художника и свалить их в большую яму на каком-нибудь поле.

Общество может возвести художника на престол — примерно так же, как возводят на престол карнавального короля — козла отпущения, о котором говорил Броновски. Именно это случилось с Джексоном Поллаком. Его фотография появилась на обложке журнала Лайф — что в те времена начала эры массовой коммуникации было наивысшим "троном" — с подписью "Является ли Поллак величайшим художником Америки?" Он достиг всеобщего признания, а такое признание очень нелегко пережить. Вскоре после этого он покончил с собой, на полной скорости развернув машину и съехав с шоссе. Марк Ротко достиг финансового успеха и после этого совершил самоубийство. Самоубийства этих и других художников могут быть вызваны многими причинами. Но, судя по всему, они еще и подтверждают мнение моих друзей-художников о том, что общество лишь притворяется, что ценит художника. Реально художник оказывается гражданином второго сорта, его принимают в качестве "сахарной пудры", но не в качестве хлеба жизни. Наш век восхищается искусством как способом размещения капиталов, а затем весело продолжает забавляться технологическими игрушками. Чтобы убедиться в этом, нам нет необходимости далеко ходить. Ландшафт Нью-Йорка, бывшая некогда одним из чудес современного света, была постепенно разрушена беспорядочным и бессистемным возведением небоскребов, собранных в кучу совершенно безотносительно к тому, как выглядит получившееся целое. Да, они построены из стекла, сверкающего алюминия и всевозможных других интересных материалов. Но и выгребную яму тоже можно построить из интересных материалов.

Современные художники обнаруживают, что они попали в какие-то странные путы, и испытывают искушение сорваться в отчаяние. Некоторые из них говорят, что, например, Мондриан дошел в своем восстании так далеко, как это только возможно, но его восстание ни на кого не оказало абсолютно никакого влияния. Они указывают также, что апатично принимаемая населением война во Вьетнаме — с бомбежками деревень и уничтожением лесов по всей стране — является чересчур ярким опытом. Как можно заставить людей видеть — а именно в этом состоит функция художника — когда у тебя такой конкурент? Сколько бы ни говорили о том, в какой мере Чарльз Мэнсон был подготовлен к насилию теми "университетами" преступления, которые он прошел в ходе своего тринадцатилетнего тюремного заключения, его сатанинский культ показывает, как реальное убийство может быть снято на пленку и воплощено в музыке в качестве художественного переживания самими убийцами.

На все это следует обратить внимание. Конечно, образ художника как бунтаря можно раздуть до патологического, особенно если речь идет о технологической цивилизации, в которую "встроено" насилие: реальное насилие на улицах и воображаемое — в телепрограммах, показываемых каждый день в любом американском городе. Однако тот факт, что нечто может быть доведено до патологической крайности, еще не делает эту крайность нормой и, с другой стороны, ни в коей мере не является аргументом против самой нормы. Сексуальные преступления не являются аргументом против здорового опыта сексуальной любви.

В свете этих волнующих фактов тезис о художнике как бунтаре становится более реальным и более серьезным. В качестве бунтаря художник является оводом культуры. Его задачей по-прежнему остается следовать своему таланту восприятия и раскрытия нам новых форм, в которых мы, так же, как и он, можем видеть и переживать окружающий нас мир. И если мы хотим понять, каким будет духовное содержание нашего нового мира, мы должны с вниманием относиться к его поискам.

Большинство людей бывают удивлены, когда узнают, что у бунтаря есть встроенные ограничения. В действительности, именно в этом состоит его главное отличие от революционера, которого в его стремлении к политическим изменениям сдерживают лишь внешние ограничения. Бунтарь же, имеющий дело с мотивами и установками людей, обладает внутренними ограничениями. Его сдерживают границы, присущие предлагаемому им порядку. Для того, чтобы прояснить, что я имею в виду при описании этих ограничений, я воспользуюсь абстрактными соображениями.

Первое ограничение — это универсальность видения мира. Идеальное представление бунтаря о жизни, которое прежде всего и дает начало его восстанию, относится не только к нему самому, но и к другим, а в число этих других должны входить и его враги. Продолжая метафору, которой я воспользовался ранее, можно сказать, что если раб убивает своего хозяина, у него нет иного выбора, кроме как занять его место и затем быть убитым самому; и мы будем иметь цепь бессмысленных кровопролитий, подобную череде убийств султанов в серале. Для бунтаря же возбуждение от приключений эго вторично, бунтаря занимает прежде всего собственное видение мира. И это видение мира налагает ограничения на его действия. От тайной сделки со Спартой Сократа удерживали не афиняне, приговорившие его к смерти, но требования его собственной, им самим выбранной этики. Иисус не мог обнажить меч, не предавая Своего собственного видения мира.

Бунтарь с презрением относится к личной мести как мотиву своих действий (впрочем, лелеять чувство отверженности и уязвленную гордость — вполне нормально, но не это является основой истинного восстания). У него нет права требовать отмщения, более того, у нет на это времени. Сущностной характеристикой бунтаря является его способность стать выше своей личной уязвленной гордости и идентифицироваться со своим народом и своим универсальным идеалом.