Вильгельм Гумбольдт - 94 Избранные труды по языкознанию

При анализе порождений языка представление, будто он просто обозначает предметы, воспринятые сами по себе помимо него, тоже не подтверждается. Больше того, положившись на это представление, мы никогда не постигнем язык во всей глубине и полноте его содержания. Как ни одно понятие невозможно без языка, так без него для нашей души не существует ни одного предмета, потому что даже любой внешний предмет для нее обретает полноту реальности только через посредство понятия. И наоборот, вся работа по субъективному восприятию предметов воплощается в построении и применении языка. Ибо слово возникает как раз на основе этого восприятия; оно есть отпечаток не предмета самого по себе, но его образа, созданного этим предметом в нашей душе. Поскольку ко всякому объективному восприятию неизбежно примешивается субъективное, каждую человеческую индивидуальность, даже независимо от языка, можно считать особой позицией в вйдении мира. Тем более индивидуальность становится такой позицией благодаря языку, ведь и слово в свою очередь, как мы увидим ниже, становится для нашей души объектом с добавлением собственного смысла, придавая нашему восприятию вещей новое своеобразие. Между этим последним и своеобразием звуков речи внутри одного и того же языка царит сплошная аналогия, и, поскольку на язык одного и того же народа воздействует и субъективность одного рода, ясно, что в каждом языке заложено самобытное миросозерцание. Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне. Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир вещей. Эти наши выражения никоим образом не выходят за пределы простой истины. Человек преимущественно — да даже и исключительно, поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, — живет с предметами так, как их преподносит ему язык. Посредством того же самого акта, в силу которого он сплетает (herausspinnt) язык изнутри себя, он вплетает (einspinnt) себя в него; и каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем вйдении мира; до известной степени фактически так дело и обстоит, поскольку каждый язык содержит всю структуру понятий и весь способ представлений определенной части человечества. И только потому, что мы в большей или меньшей степени переносим на иностранный язык свое собственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление о языке, мы не осознаем отчетливо и в полной мере, чего нам здесь удалось достичь.

Даже первоначальный язык мы не должны представлять себе ограниченным скудной толикой слов, как, пожалуй, по привычке думают люди, которые вместо того, чтобы объяснить возникновение языка исконным призванием человека к свободному общению с себе подобными, отводят главную роль потребности во взаимопомощи и помещают человечество в какое-то воображаемое природное состояние. То и другое относится к самым ошибочным взглядам, какие только можно составить о языке. Человек не так уж беззащитен, и для организации взаимопомощи хватило бы нечленораздельных звуков. В свой начальный период язык тоже всецело человечен и независимо от каких-либо утилитарных целей распространяется на все предметы, с какими сталкиваются чувственное восприятие и внутренняя обработка последнего. Язык так называемых дикарей, которые, казалось бы, должны были приближаться к природному состоянию, повсеместно обнаруживает множество и разнообразие выражений, превышающее всякую житейскую потребность. Слова свободно, без принуждения и ненамеренно изливаются из груди человека, и, наверное, ни в одной пустыне не было кочевой орды, которая не имела бы своих песен. Поистине человек как род живых существ — поющее создание, только сочетающее со звуками пения мысли.

Язык при этом не просто переносит какую-то неопределенную массу материальных элементов из природы в нашу душу; он несет в себе еще и то, что предстает нам во всей совокупности бытия как форма. Природа развертывает перед нами богатую образами всех чувственных восприятий пестроту явлений, озаренную лучезарным сиянием; наша мысль открывает в ней созвучную форме нашего духа закономерность; отделенная от телесного бытия вещей, словно одного лишь человека затрагивающее волшебство, облекает их очертания внешняя красота, в которой закономерность заключает с чувственной материей союз, остающийся необъяснимым, но захватывающий и влекущий нас. Все это, в аналогических созвучиях, мы снова находим и в языке; все это он способен воссоздать. В самом деле, когда, следуя за ним, мы вступаем в мир звучаний, реально окружающий нас мир не покидает нас; закономерностям природы сродни закономерность языкового строя, и с помощью последнего пробуждая к деятельности высшие и человечнейшие (menschlichsten) силы человека, язык приближает его к пониманию запечатленной в природе всеобщей формы, в которой тоже ведь можно видеть развертывание — пускай непостижимое — духовных сил. Благодаря ритмической и музыкальной форме, присущей звуку в его сочетаниях, язык усиливает наши впечатления от красоты в природе, еще и независимо от этих впечатлений воздействуя со своей стороны одной лишь мелодией речи на нашу душевную настроенность.

Язык как совокупность своих порождений отличается от отдельных актов речевой деятельности, и, гфежде чем закончить данный раздел, мы должны еще несколько задержаться на этом положении. Любой язык в полном своем объеме содержит все, превращая все в звук. И как невозможно исчерпать содержание мышления во всей бесконечности его связей, так неисчерпаемо множество значений и связей в языке. Помимо своих уже оформившихся элементов, язык в своей гораздо более важной части состоит из способов (Methoden), дающих возможность продолжить работу духа и предначертывающих для этой последней пути и формы. Его элементы, приобретая устойчивую оформленность, образуют в известном смысле мертвую массу, но масса эта несет в себе живой росток бесконечной определимости (Bestimmbarkeit). Поэтому в каждый момент и в любой период своего развития язык, подобно самой природе, представляется человеку — в отличие от всегс уже познанного и продуманного им — неисчерпаемой сокровищницей, в которой дух всегда может открыть что-то еще неведомое, а чувство — всегда по-новому воспринять что-то еще не прочувствованное. Так на деле и происходит всякий раз, когда язык перерабатывается поистине новой и великой индивидуальностью, и(чтобы гореть воодушевлением в своем вечно беспокойном интеллектуальном порыве и в дальнейшем развертывании своей духовной жизни, человек нуждается в том, чтобы рядом с областью уже достигнутого перед ним всегда открывалась некая бесконечная и мало-помалу проясняющаяся перспектива. Причем такую же темную, нераскрытую глубину язык обнаруживает и в другом направлении. Ведь и в своем прошлом он тоже появляется из неведомой сокровищницы, куда можно заглянуть только до известного предела, после чего она наглухо закрывается, оставляя по себе лишь ощущение своей непостижимости. Эту беспредельность без начала и конца, освещенную только недалеким прошлым, язык разделяет с бытием всего человеческого рода в целом. И все же благодаря ему мы отчетливей и яснее можем почувствовать, как даже отдаленное прошлое все еще присутствует в настоящем — ведь язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание, а поколения эти через звуки материнского языка, которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами национальными и родственными узами.