Вильгельм Гумбольдт - 94 Избранные труды по языкознанию

Суффикс указывает на то отношение, в котором данное слово находится с другими; следовательно, в этом смысле он никоим образом не лишен значения. То же самое верно для внутренней модификации слов, а следовательно, для флексии вообще. Но между внутренней модификацией и суффиксом имеется важное различие, которое состоит в том, что первая никогда не. могла иметь никакого другого значения, а наращиваемый слог, напротив, по большей части должен был иметь его. Поэтому внутренняя модификация всегда символична, даже если мы не всегда можем проникнуться ощущением этой символики. В способе модификации, 0 переходе от более светлого к более темному, от более краткого К более протяженному звуку, заключена аналогия с тем, что должно быть в этих случаях выражено. В случае с суффиксом такое тоже возможно. Он также может быть исконно и исключительно символичным, и в таком случае это свойство имеет просто звуковое выражение. Но совершенно не обязательно, чтобы это всегда было так, и если называть флективными слогами только такие наращиваемые слоги, у которых никогда не было самостоятельного значения и которые обязаны своим наличием в языках вообще только намерению, направленному на флексию, то это будет ложной недооценкой свободы и многообразия путей, по которым следует язык в своих образованиях. По моему глубочайшему убеждению, абсолютно ошибочным является представление о том, что интенция рассудка является непосредственным творческим началом в языках. Поскольку движущую силу языка нужно всегда искать в духе, то все в языке, в том числе и саму звуковую артикуляцию, можно назвать интенцией'. Но пути языковой практики многообразны, и' языковые образования возникают в результате взаимодействия внешних впечатлений и внутреннего чувства в соответствии с общим предназначением языка, сочетающим субъективность с объективностью в творении идеального, но не полностью внутреннего и не полностью внешнего мира. И то, что само по себе имеет не только символический и не только указывающий, но действительно обозначающий характер, в общем случае теряет последний, если это вызывается потребностями языка. Для примера достаточно сравнить самостоятельное местоимение с тем, которое воплощено в глагольных лицах. Языковое сознание правильно различает местоимение и лицо и мыслит последнее не как самостоятельную субстанцию, но как одно из отношений, в которые обязано вступать основное понятие спрягаемого глагола. Таким образом, языковое сознание поступает с лицом только как с частью глагола и позволяет времени исказить и затемнить его звучание, будучи на всем своем опыте убежденным в том, что искажение звуков все же не повредит ясности указания. Искажение может действительно иметь место, но присоединяемое местоимение может и не подвергаться никаким существенным изменениям; при этом как процесс, так и результат его остается все тот же. Символизм основывается здесь не на непосредственной звуковой аналогии, но исходит из более искушенной языковой интенции. Несомненно, что не только в санскрите, но и в других языках пристраиваемые слоги в основном происходят из рассмотренных выше корневых основ, соотносящихся непосредственно с говорящим, и символизм заключается в самом этом факте. Ибо соотнесенность с категориями мышления и речи, на которую указывают пристраиваемые слоги, нигде не может найти более значимого выражения, чем в звуках, исходной либо конечной точкой значения которых является непосредственно субъект. Источником происхождения пристраиваемых слогов, кроме того, может служить и аналогия звуков, что превосходно показал Бопп на материале санскритских окончаний номинатива и аккузатива. В местоимении третьего лица наблюдается явственно символическое выражение одушевленного начала светлым звуком s, а нейтрального среднего рода — темным звуком т, и та же мена букв в окончаниях отличает субъект действия, номинатив, от объекта действия, аккузатива.

Таким образом, первоначальная самостоятельная значимость еуффиксов не обязательно представляет собой препятствие для чистоты настоящей флексии. Слова, образованные при помощи подобных флексионных слогов, точно так же, как и слова с внутренней модификацией, выступают только как простые понятия, отлитые в различные формы, и потому вполне точно соответствуют задачам флексии. Однако такая значимость всегда требует большей силы внутреннего чувства флексии и более уверенного господства духа над звуком, которое помогало бы препятствовать перерождению грамматических образований в сложения. Язык, который, подобно санскриту, преимущественно пользуется такими, первоначально имевшими самостоятельное значение флексионными слогами, тем самым обнаруживает свою уверенность в мощи духа, его оживляющего.

Но и в этой сфере языка значительную роль играют фонетические возможности и основывающиеся на них звуковые навыки наций. Склонность к взаимному соединению элементов речи, скреплению, там, где это возможно, одного звука с другим, взаимному слиянию звуков и вообще к модификации соприкасающихся звуков в зависимости от их свойств облегчает задачу образования единства, стоящую перед флексией, так же как строгое разграничение звуков в некоторых языках препятствует осуществлению этой задачи. И если фонетические возможности благоприятствуют выполнению внутренних требований, то первоначальное артикуляционное чувство оживляется, и в результате происходит расслоение звуков в соответствии с их значимостью, благодаря которому даже один конкретный звук может стать носителем формального отношения. А это имеет здесь, более, чем в какой-либо другой сфере языка, решающее значение, поскольку здесь должно быть осуществлено указание на категорию духа, а не на обозначение понятия. Поэтому гибкость артикуляционных возможностей и ясность чувства флексии находятся во взаимосвязи и укрепляют друг друга.

Между отсутствием какого бы то ни было указания на категории слов, как это наблюдается в китайском языке, и настоящей флексией не может быть никакого третьего состояния, совместимого с совершенной организацией языка. Единственное, что можно себе представить в промежутке между этими двумя состояниями, это сложение, используемое в качестве флексии, то есть правильно задуманная, но не доведенная до совершенства флексия, более или менее механическое добавление, а не чисто органическое пристраивание. Такое, не всегда легко распознаваемое, промежуточное состояние в последнее время получило название агглютинации. Этот способ присоединения определительных дополнительных понятий, с одной стороны, объясняется слабостью внутреннего организующего языкового сознания или же пренебрежением к истинной направленности последнего, но, с другой стороны, указывает на стремление к тому, чтобы обеспечить фонетическим выражением понятийные категории и в то же время трактовать это фонетическое выражение не совсем так, как настоящее обозначение понятий. Поэтому, хотя подобный язык не отказывается от грамматических указаний, он не доводит их до должного уровня, но искажает самую их сущность. В силу этого он может казаться обладающим, а до некоторой степени и действительно обладать множеством грамматических форм, и все же никогда не может придать таким формам настоящего понятийного выражения. Впрочем, в некоторых случаях в таких языках бывает представлена и настоящая флексия в виде внутренней модификации слов, и время может превратить их первоначальные сложения в видимость флексий, так что становится трудно, а иногда даже невозможно правильно оценить каждый конкретный случай. Но решающим для оценки всего целого является рассмотрение всей совокупности случаев. В результате такого общего рассмотрения выясняется, какое воздействие по своей силе оказало на фонетическое строение стремление внутреннего языкового сознания к флексии. Только здесь можно провести различие, ибо агглютинативные языки отличаются от флективных не принципиально, как отвергающие всякое указание на грамматические категории посредством флексии, но лишь в той степени, в какой более или менее успешным оказывается их неясное стремление к флексии.