Вильгельм Гумбольдт - 94 Избранные труды по языкознанию

И вот, если мы теперь окинем взором всю внутреннюю и внешнюю деятельность человека вплоть до ее простейших предельных моментов, то обнаружим ее характерные черты в том способе, каким человек относится к действительности, воспринимая ее как объект или формируя ее как материю, сливаясь с нею или же независимо от нее прокладывая свои собственные пути. Глубина и своеобразный способ укоренения человека в действительности составляют исходные характеристические черты его индивидуальности. А способы его связи с действительностью могут быть неисчислимо разнообразными смотря по тому, стремится ли его внутренняя природа обособиться от действительности — хотя они не могут совершенно обойтись друг без друга — или, наоборот, слиться с нею, причем слияние может быть разным по степени и направленности.

Не следует думать, что подобный критерий приложим только к интеллектуально оформившимся нациям. В радостных выкриках какого-нибудь племени дикарей можно было бы, пожалуй, увидеть нечто такое, что в большей или меньшей степени отличается от простых изъявлений удовлетворенного желания — поистине искру божию, блеснувшую в сердечной глубине как подлинно человеческое чувство, которому суждено в один прекрасный день расцвести песней и поэзией. Но если характер нации обнаруживает свою неповторимую самобытность, бесспорно, во всех сферах, то больше всего его отражений именно в языке. Язык сливается со всеми проявлениями души и уже по одной этой причине полнее, чем любая другая деятельность духа, воспроизводит черты индивидуальности, всегда тождественной себе. Больше того, даже и помимо своего применения, язык изначально связан с индивидуальностью настолько тонкими и интимными узами, что каждый раз, чтобы быть полностью понятным, должен заново вступать в столь же интимную связь с душою слушающего. Индивидуальность говорящего он переносит и на собеседника — не для того, чтобы вытеснить собственную индивидуальность этого последнего, но для того, чтобы из чужой и своей образовать новый плодотворный союз.

Ощущение различия между материалом, который воспринимает и порождает душа, и силой, вызывающей и согласующей эту двоякую деятельность, между действием и действующим бытием, равно как правильное и соразмерное равновесие этих начал, требующее, чтобы то из них, которое стоит на более высокой ступени, явственнее присутствовало в сознании, — все это присуще каждой национальной самобытности не в одинаковой мере. Глубже вникнув в причину такого различия, мы найдем ее в более или менее остром сознании необходимости связи между мыслями и восприятиями индивида на протяжении всего его существования и подобной же связи, предугадываемой и отыскиваемой в природе. Что бы ни производила душа, это всегда лишь фрагмент, но чем энергичнее и оживленнее ее деятельность, тем в большее движение приходит все находящееся в той или иной степени родства с производимым. Таким образом, поверх пределов единичного всегда переливается нечто исполненное выразительности, но мало определенное; или, вернее сказать, единичное всегда требует дальнейшего выявления и развертывания чего-то такого, что непосредственно в нем не заключено, и это требование переходит вместе с языковым выражением от говорящего к слушающему, как бы приглашая его сообразно своему собственному восприятию восполнить недостающее в согласии с данным. Где живо чувство неполноты любого слова, там язык кажется ущербным и недостаточным для полноты выражения, тогда как в противоположном случае вряд ли даже возникнет догадка, что сверх данного может еще быть что-то недостающее. Впрочем, между этими двумя крайностями располагается неисчислимое множество промежуточных ступеней, которые в свою очередь зависят от преобладающей направленности сознания, либо погруженного в глубины духа, либо ориентирующегося на внешнюю действительность.

Греки, показывающие нам во всей этой области наиболее поучительный пример, в своей поэзии, особенно лирической, сопровождали слова пением, инструментальной музыкой, танцем и жестом. Что их целью при этом было не только усиление и обогащение эмоционального воздействия, ясно из того, что каждому из отдельных выразительных средств они сообщали однородный характер. Музыке, танцу и диалектной речи требовалось придать одинаковые черты национального своеобразия, то есть и лад, и диалект должны были быть или дорийскими, или эолийскими, или какими-либо другими, но обязательно одного и того же рода. Стало быть, греки отыскивали в душе единое движущее и настраивающее начало, способное удерживать мысль в определенной колее чувства, оживлять и обогащать ее душевным волнением, не несущим в себе умственной идеи. В самом деле, если в поэзии и в песне слова с их идейным содержанием преобладают, а сопутствующая им настроенность и взволнованность отодвигаются на второе место, то в музыке все наоборот. Музыка лишь воспламеняет душу и вдохновляет ее на мысли, переживания и поступки. Последние должны внутренне свободно исходить из лона этого вдохновения, и музыкальный лад придает им определенность только в том смысле, что в определенной колее, в которую он вводит движения души, могут сложиться мысли и переживания лишь определенного характера. Но ощущение волнующего, ведущего и настраивающего начала в душе — это вместе с тем непременно и всегда, как мы видим у греков, есть чувство выразившей себя или ищущей выражения индивидуальности; ведь сила, объемлющая собою всю деятельность души, может быть лишь определенной и действовать лишь в одном из возможных направлений.

Хотя я говорил выше о чем-то таком, что переливается через пределы выражения, в самом выражении отсутствуя, однако не следует думать, будто я имел здесь в виду нечто неопределенное. Наоборот, характер — наиболее определенное из всего, что есть в языке, потому что он дорисовывает черты индивидуальности, чего слово как таковое сделать не может, обладая меньшей индивидуализирующей способностью ввиду своей зависимости от предметов и ввиду требуемой от него общезначимости. И хотя чувство индивидуальности предполагает более интимную настроенность, не скованную обстоятельствами действительности, и может возникнуть лишь из такой настроенности, оно вовсе не обязательно уводит от живого созерцания к отвлеченной мысли. Вырастая из глубин индивидуальности, характер несет в себе требование высшей индивидуализации предмета, которая достижима только благодаря проникновению во все частности чувственного восприятия и только благодаря максимальной наглядности описания и изображения. Это также можно наблюдать у греков. Их внимание было прежде всего устремлено на сущность и способ проявления вещей, а не только на их плоский утилитарный и практический смысл. Такая направленность с самого начала была внутренней и духовной, Свидетельством тому вся частная и общественная жизнь греков, где все получало либо этическую окраску, либо облекалось в формы искусства, причем обычно именно этическое вплеталось в художественную ткань. Недаром почти всякая создававшаяся ими внешняя форма, нередко с угрозой для своей практической полезности или даже с прямым ущербом для нее, напоминала о той или иной внутренней реальности. Но именно поэтому во всех областях своей духовной деятельности они добивались выявления и изображения характера, причем их не покидало ощущение, что распознать и обрисовать характер возможно, лишь полностью погрузившись в созерцание, и что цельность выражения, в совершенстве никогда не достижимая, может проистекать только из сочетания всех частностей, приведенных в порядок верным и направленным на искомое единство тактом. В этом состоит причина необычайной пластичности их ранней, особенно гомеровской, поэзии. Природа в ней встает перед нашим взором в своей подлинности, действие, даже самое незначительное, например надевание доспехов, — в своей неспешной постепенности, и описание всегда дышит характерностью, никогда не опускаясь до простого пересказа событий. Достигается это не столько отбором изображаемого, сколько тек, что могучий и чарующий талант певца, воодушевленного чувством индивидуальности и стремящегося к индивидуализации, пронизывает его поэму и передается слушателю. Благодаря этой своей духовной самобытности греческий дух вторгался во все животрепещущее многообразие чувственного мира, а потом снова входил в себя, ибо искал в мире, по сути дела, чего-то такого, что может принадлежать лишь идее. Поистине целыо его всегда был характер, а не просто нечто характерное, тогда как угадывание первого не имеет ничего общего с погоней за вторым. Поиски подлинности, индивидуальности характера вместе с тем увлекали греков в сферу идеального, потому что взаимодействие всех индивидуальностей ведет к высшей ступени постижения, к стремлению уничтожить индивидуальность в той мере, в какой она является ограниченностью, сохранив ее лишь в качестве той тончайшей грани, без которой не может обойтись никакая определившаяся форма. Отсюда совершенство греческого искусства — этого воспроизводящего изображения природы, которое исходило из живого средоточия всякого предмета и удавалось художникам благодаря глубочайшему проникновению в действительность и одушевлявшему их стремлению к высшему единству, какого требует идеал.