Теренс Маккенна - Истые Галлюцинации

В какой-то момент брат так разволновался, что мы все втроем вышли из хижины и остановились, глядя в кромешную тьму. Деннис размышлял о том, стоит ли сейчас отправиться на поиски Ванессы и Дейва, чтобы обсудить с ними произошедшее. Наконец мне и насмерть перепуганной Ив с трудом удалось уговорить его вернуться в хижину и отложить все до утра.

Снова оказавшись в хижине, мы еще раз попытались разобраться в том, что произошло. Я вполне понимал изумление Денниса: ведь именно знакомство со зрительными и речевыми особенностями ДМТ когда-то, впервые заставило меня заняться проблемой психоделиков и их места в природе. Кажется невероятным, когда под влиянием этих растительных метаболитов меняется все то, что ты считал незыблемой реальностью, и волнение - вполне объяснимая реакция на столь поучительный, более того, пугающий опыт.

Мы с братом всегда были близки, и эта близость особенно усилилась с тех пор, как умерла наша мать, но, путешествуя по Азии, я испытал такие переживания, которые ему были пока неведомы. Чтобы помочь всем успокоиться, а заодно и доказать, что то, что сейчас пришлось испытать Деннису, может случиться с каждым, мне пришло в голову рассказать одну историю.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. КАТМАНДУ: ИНТЕРЛЮДИЯ В которой взгляд в прошлое, на некоторые излишества в тантрическом стиле, произошедшие когда-то в главном оплоте хиппи в Азии, помогает пролить свет на странный эпизод с грибами в Ла Чоррере.

Два года тому назад, весной и летом 1969-го, я жил в Непале, где изучал тибетский язык. Волна интереса к буддизму еще только начиналась, поэтому те из нас, кто оказался в Непале из любви к тибетскому языку, объединились в сплоченную группу. Цель, которую я преследовал, изучая язык, отличала меня от большинства европейцев и американцев, которых привели в Непал проблемы лингвистики. Почти всех их интересовали те или иные аспекты философии буддизма махаяны, меня же влекла религиозная традиция, существовавшая еще до VII века и проникновения буддизма в Тибет.

Эта местная добуддийская религия тибетцев представляла собой разновидность шаманизма и была тесно связана с мотивами и космологией классического сибирского шаманизма. Тибетский народный шаманизм, носящий название бон, и сейчас практикуют в горных районах Непала, пограничных с Тибетом. Буддисты обычно презирают таких практиков, считая их еретиками и вообще недостойными людьми.

Мой интерес к религии бон и тем, кто ее практикует (их называют бонпо), вырос из страстного увлечения тибетской живописью. В ее произведениях самые фантастические, причудливые и свирепые образы обычно родом из добуддийской части народного пантеона- Дхармапалы, устрашающие хранители буддийского учения, многорукие и многоголовые, окруженные ореолом пламени и света, - это исконные бонские божества, чья верность появившейся позже буддийской религии поддерживается только благодаря могущественным ритуалам и обетам, которыми связаны эти всесильные демоны.

Мне казалось, что шаманской традиции, породившей столь диковинные фантастические образы, в свое время было известно какое-то галлюциногенное растение. Известно, что сибирские шаманы достигали экстатического состояния, используя гриб Amanita muscaria, и Гордон Уоссон провел исследование, подтверждающее, что в Индии в ведический период использовали тот же гриб. Поскольку Тибет лежит, грубо говоря, между двумя этими территориями, то вполне возможно, что до появления буддизма галлюциногены являлись частью местной шаманской традиции.

Amanita muscaria - только один из возможных кандидатов, которые могли применяться в древнем Тибете в качестве галлюциногена. Другим подозреваемым является Pegamum harmala из семейства Zygophallaceae. Он, как и Banisteriopsis caapi, содержит значительное количество галлюциногенного бета-карболинового алкалоида гармалина и, возможно, сам является галлюциногеном. Разумеется, его сочетание с каким-нибудь ДМТ-содержащим растением - а флора Индии может похвалиться не одним таким - должно давать сильный галлюциноген, по своему составу близкий к настоям амазонской аяхуаски.

Так что в Непал меня привел интерес к тибетской живописи и шаманским галлюциногенам. Я узнал, что в Непале и в Индии, близ Симлы, есть лагеря беженцев, население которых почти полностью состоит из отверженных бонпо, поскольку в лагеря, где живут беженцы-буддисты, их пускают неохотно. Мне хотелось перенять у бонпо сохранившиеся знания о галлюциногенах, которые когда-то, возможно, были широко известны и использовались в шаманской практике. По наивности своей, я жаждал подтвердить возникшую у меня гипотезу о влиянии растительных галлюциногенов на тибетскую живопись, а потом написать об этом монографию.

Но вскоре после прибытия в Азию огромность задачи и усилия, которых потребовало бы ее осуществление, предстали передо мной в своих истинных размерах. Предполагаемый план был всего лишь наброском, тогда как такому исследованию нужно было посвятить жизнь! И разумеется, я обнаружил, что ничего не удастся сделать до тех пор, пока я не выучу тибетский. Поэтому я на время отложил свои научные замыслы и решил, что те несколько месяцев, которые обстоятельства позволяют мне пробыть в Непале, будут полностью посвящены освоению тибетского языка.

Я уехал из Катманду, подальше от соблазнов, предлагаемых курильнями гашиша, и от праздных увеселений международной компании путешественников, контрабандистов и искателей приключений, которые прочно обосновались в городе. Итак, я перебрался в Боднатх, деревушку, история которой теряется в веках, расположенную в нескольких милях к востоку от Катманду. В последнее время туда нахлынули толпы тибетцев из Лхасы, и все они говорили на лхасском диалекте, который понимают повсюду в Гималаях. В деревне жили буддисты, и я договорился, что буду учиться у тамошних монахов, не упоминая о своем интересе к бонпо. Поиски жилья привели меня в дом Ден Ба-до, местного мельника. Он принадлежал к невари, одной из основных этнических групп Непала. Зажиточный мельник согласился сдать мне комнату на третьем этаже своего глинобитного дома, выходящего окнами на грязную главную улицу Боднатха. Я сторговался с одной местной девушкой, чтобы она каждый день приносила мне питьевую воду, и удобно устроился в своем новом жилище. Я побелил глинобитные стены комнаты, приобрел на рынке в Катманду огромную сетку от москитов и разместил под ней книги и скамеечку - из тех, которые тибетцы используют для письма. Наконец, довольный и счастливый, я принялся старательно изображать из себя молодого путешественника и ученого.

Учителя моего звали Таши Гьялцен Лама. Он принадлежал к школе Гелугпа и был очень добрый и понимающий человек. Несмотря на почтенный возраст, он каждое утро являлся ровно в семь, чтобы в течение двух часов заниматься со мной. Я был невежественен, как дитя. Мы начали с чистописания и алфавита. Затем после ухода ламы я еще несколько часов занимался, а остаток дня принадлежал мне. Я обследовал охотничий заповедник царя Непала восточнее Боднатха и индуистские места ритуального сожжения трупов - они находились в соседнем Пашупатинатхе. А еще я познакомился с несколькими европейцами, которые жили в округе.