Арнхильд Лаувенг - Завтра я всегда была львом

Мне было страшно и стыдно, и ни с кем не хотелось об этом говорить. Встреча была назначена в зимние каникулы, и школа, к счастью, была закрыта.

Я сказала дома, что иду погулять, а сама спряталась на кладбище около школы, поджидая, когда придет психолог. Хотя я и боялась, но действительно собиралась с ним поговорить, так как понимала, что блуждаю в тумане и мне нужна чья-то помощь. Но я не знала, как о ней попросить и как объяснить, что со мной происходит, потому что туман к этому времени настолько сгустился, что мне стало трудно общаться с людьми. Я сказала психологу, что у меня в голове все путается, а он ответил, что так бывает у всех подростков. Я сказала, что у меня такое чувство, как будто кто-то другой управляет моими мыслями и поступками, на что в ответ он нарисовал мне фрейдистские круги, означающие «я», «оно> и «сверх-я>.

Я ничего в них не поняла, но зато ясно почувствовала: он тоже не понял, что я пытаюсь ему объяснить. Следующая встреча с психологом совпала по времени с экзаменом. Я сбегала в кабинет медсестры и сказала ей, что мне некогда пойти на прием и к тому же это теперь уже не нужно, потому что я чувствую себя гораздо лучше. Это была откровенная ложь, но туман уже настолько сгустился, что мне становилось все труднее разумно рассуждать и еще труднее выражать эти мысли, так что легче было солгать. Я знала, что ни за что не сумею описать, что со мной происходит на самом деле. Поэтому я сказала, что все у меня хорошо, и решила выкручиваться сама, как сумею.

Как ни странно, с учебой все по-прежнему было хорошо. В моих трагических сочинениях все было написано правильно, и с точными науками все обстояло благополучно. Даты, соцветия, войны и химические формулы прочно хранились у меня в памяти. Это были простые и устойчивые вехи в мире нарастающего хаоса, так что с ними у меня не возникало проблем. Бесчувственные и неизменные, они оставались такими, как есть, не поддаваясь влиянию моего хаоса, их нужно было только вызубрить и дело с концом. Я ходила на прогулки, присматривала за детьми, учила уроки и сдавала экзамены, и никто не подозревал, что я блуждаю в непроходимых дебрях и с каждым днем все дальше удаляюсь от дома. Между тем так оно и было.

И вот я перешла в старшие классы. Поначалу все шло хорошо. Я попала в хороший класс, кого-то из одноклассников я знала уже раньше, но большинство было новенькими, и я обнаружила, что люди бывают приветливыми, что я могу приобрести новых друзей, и что с ними мне может быть хорошо и весело. Я устроилась подрабатывать после школьных занятий продавщицей шоколада в одном кинотеатре в центре города. И хотя ездить было далековато, работа мне нравилась, и отношения с коллегами складывались прекрасно. Все у меня складывалось хорошо. Очень хорошо. Слишком хорошо. Потому что мир выглядел не таким, как прежде, и не таким, каким я ожидала его увидеть, а когда все стало так хорошо, я с удвоенной остротой почувствовала, как плохо и как одиноко мне было до сих пор.

В душе по-прежнему жила тоска, и всякий раз, как я улыбалась вместе со всеми, тоска просыпалась, напоминая мне, что жизнь совсем не так легка и радостна, не так добра, как кажется, что в действительности она полна страдания, одиночества и тоски. И тогда мне становилось еще более одиноко, чем прежде. Кроме того, привыкнув к постоянной травле, мне было непривычно и трудно перестраиваться на доброжелательное отношение окружающих. Допустив мысль о том, что люди доброжелательны, что доброжелательное отношение вообще не представляет собой чего-то исключительного, мне пришлось бы впустить в душу горькие переживания, связанные с прошлым опытом. Этого я испугалась. И серый туман сгустился еще больше. Я все яснее видела, что роль тихой, доброй и прилежной девочки мне не удается. Мне хотелось бежать от себя, и я начала рисовать ярких, огненно-красных огнедышащих драконов. Это были драконы, пышущие энергией и жизненной силой, то есть у них было все то, чего не было у меня. Я же была сплошь серой.

Еще во время моей учебы в средней школе с моими чувственными восприятиями начали происходить изменения. Это изменения происходили тоже постепенно и как бы украдкой, поначалу я сама ничего не замечала, хотя порой, особенно, при сильной усталости, мне казалось, что звуки становятся какими-то необычными. Они становились то слишком громкими, то слишком тихими, или просто какими-то странными. Теперь с этим становилось все хуже. Обыкновенно ведь звуки подчиняются определенному порядку: одни бывают громкими, другие тихими, одни из них бывают более важными, другие менее важными, а тут многие из этих правил стали размытыми. Случалось так, что, идя по улице и разговаривая с кем-то, я вдруг замечала, что не могу разобрать, что мне говорят, потому что звук моих шагов по асфальту заглушает слова моего собеседника. Звон в ушах иногда превращался в такой громкий и грозный шум, что отзывался настоящей физической болью, а иногда я не могла с уверенностью понять, что же я слышу - простой звон в ушах или чьи-то слова.

Бывало, напротив, и так, что в речи учителя я переставала различать слова, и она превращалась в бессмысленный шум, похожий на звук работающей пилы или завывание ветра. Начало изменяться и мое «я», контраст между светом и тенью то становился резче, то вдруг все сливалось в серые сумерки. Идя по улице, я вдруг видела, как дома вокруг начинали угрожающе расти, становясь огромными, иногда же мне казалось, что они с грохотом надвигаются на меня. У меня сместилось нормальное восприятие перспективы и пространственных отношений, так что я жила, словно попав в мир сюрреалистических картин Пикассо или Сальвадора Дали. Это было очень мучительно и страшно. Однажды по дороге на работу я полчаса простояла у перехода, не решаясь перейти через дорогу. Я не могла правильно оценить, на каком расстоянии от меня находятся машины, а край тротуара казался мне обрывом в глубокую пропасть, шагнув в которую, я разобьюсь насмерть.

Страх и отчаяние становились все сильнее, и, в конце концов, мне не осталось другого выхода, как идти вперед. Я кое-как перебралась через дорогу, а на работе сказала, что опоздал мой автобус. Раньше я никогда не опаздывала, так что все обошлось хорошо, но мне было гадко на душе оттого, что я соврала. Однако что еще я могла сказать? Объяснить, что я боялась разбиться насмерть, упав с тротуара на мостовую? Невозможно! Кто бы поверил в такую чушь! Но хотя окружающий мир превратился в хаос, какая-то часть меня все же замечала происходящее и понимала, что со мной творится что-то неладное. На каком-то уровне я по-прежнему понимала, что высота бордюра составляет 15-20 сантиметров, а не метров, и что, ступив с него на мостовую, нельзя убиться; однако глаза видели это иначе, и, хотя какая-то часть меня говорила одно, другая часть говорила совсем другое, а разобраться, что к чему, и привести свои мысли в порядок становилось все трудней и трудней.