Каролин Эльячефф - Затаенная боль. Дневник психоаналитика

Иногда ребенок даже не знает, может ли он хотеть что-либо для себя. Работа аналитика в этом случае заключается в том, чтобы помочь ему понять, что он живет на свете не только для того, чтобы удовлетворять прихоти своих родителей. А бывает, ребенок одновременно и хочет и не хочет посещать сеансы.

Введение «символической платы» требует ее строгого соблюдения, чтобы ребенок отчетливо понимал ее назначение. При этом ему нельзя позволять отходить от введенного правила (например, вместо камушка принести подарок или несколько камушков;. соглашаться на то, что он принесет свою «плату» в следующий раз и т. д).

Подобная «символическая плата» может играть воспитательную роль, если использовать ее как повод, чтобы объяснить ребенку этический принцип психоанализа и метод психоаналитика: например, если ребенок начинает чувствовать себя независимым от своих родителей, ему может захотеться, чтобы психоаналитик «заменил» ему одного из родителей. В этом случае врач не должен делать того, что хочет от него ребенок (то есть «не становиться» его родителем, потому что он все равно не может его заменить), и одновременно нужно потребовать от ребенка «платы», которая позволит ему не подчиняться полностью психоаналитику.

Другой пример, у ребенка плохой трансфер — он приходит, чтобы сказать: «Я хочу тебя убить» или «Мне не нравится приходить сюда». Если у него возникает потребность сказать такое, он может себе это позволить: ведь он платит за то, чтобы его слушали сеанс за сеансом.

Вручив мне свой камушек, Луи разминает пальцами кусочки пластилина и что-то лепит из него. Сегодня он первым делом просит меня написать его имя — это очень занимает его: во время предыдущего сеанса он вылепил человечка, которого никак не назвал. Ведь когда ребенок появляется на свет, никто иной как родители дают ему имя — оно означает не тело, а существование субъекта. Мне кажется, что попросив меня написать его имя, Луи — уже в самом начале курса — ясно дает мне понять, что он — субъект: безымянное тело, вылепленное им во время первого сеанса, подчиняется теперь слову. После этого он говорит:

«Я не иду сегодня в «Магдо» (когда он ходит в тюрьму на свидание с отцом, он идет после этого обедать в «Макдоналд». Его воспитательница в отпуске, поэтому он не может пойти ни в тюрьму, ни в «Макдоналд». Он просит написать ему день и час его следующего свидания на маленьком листке бумажки. Он не знает ни дней недели, ни месяцев. Он не умеет определять время. Из этого можно понять, что его мать с большим трудом ориентировалась в жизни. Потом Луи говорит, что хочет уйти.

— Ты больше ничего не хочешь мне сказать перед уходом? — спрашиваю я Луи.

— Об отце мы уже говорили, — отвечает он.

— Об отце, который в тюрьме?

— Да. Можно выйти?

— Тебе можно, а ему пока нет. Мы поговорим об этом, когда ты сам захочешь.

Я вспоминаю, что об отце Луи действительно говорили, но не с мальчиком. Об отце Луи мне рассказывали взрослые, но в его присутствии. А с самим Луи мы никогда об отце не говорили. Но вместо того, чтобы напомнить ему об этом, я довольно неуклюже пытаюсь объяснить разницу между мальчиком и его отцом: отец — в тюрьме, а он — нет. И он может пользоваться своей свободой: захочет — придет ко мне, чтобы поговорить об отце, а захочет — не придет.

Сеансы длились целый год и невозможно воспроизвести их полностью — день за днем. Но мне кажется полезным привести несколько ключевых моментов, характерных для этого курса. Работая с Луи на протяжении года, я не перечитывала записи, сделанные во время предыдущих сеансов. Но позже, когда я перечитала их все подряд, мне показалось, что эти записи отражают огромную работу, которую способен выполнить ребенок. Из них также видно, как нелегко обеспечивать такому ребенку постоянное понимание, чтобы помочь ему стать субъектом.

Апрель. Луи спрашивает меня, как зовут маленькую девочку, которая только что вышла из моего кабинета. Я отказываюсь назвать ее имя и объясняю, что это — профессиональный секрет. Я храню в секрете имена всех детей, с которыми работаю, а не только имя Луи. Во время этого сеанса он проделывает ножницами дырку в резиновой соске для бутылочки (на столе перед ним лежат разные предметы, с помощью которых он может что-то мастерить) и, не обращаясь ко мне, а словно во сне, спрашивает: «Наркотик — это для чего? Папа ел наркотик, когда я был маленьким».

Июнь. Луи играет с маленькими машинками, одна из них — полицейская машина, а вторая — «скорая помощь». Полицейская машина наезжает на «скорую помощь», и та переворачивается. Я говорю: «Полиция арестовала твоего папу, а «скорая помощь» увезла маму.

— Нет, ее закопали в землю.

— Это по вине твоего папы произошло несчастье, которое убило маму. «Скорая помощь» повезла ее в больницу, но она была уже мертвой. Твой отец сделал то, что запрещено законом. За это он и сидит в тюрьме.

Начало сентября. «Откуда все выходят?» — спрашивает меня Луи. Сначала я спрашиваю, что он сам знает об этом. Потом объясняю, что дети выходят из живота своей матери, а люди, сидящие в тюрьме, выходят из нее, когда отбывают наказание. В ответ он говорит: «Мой отец скоро выйдет». Позже, во время этого же сеанса, он берет кусочек пластилина, засовывает его в машину «скорой помощи» и говорит:

«Это моя мать лежит там».

Комец сентября. В начале сеанса Луи просит меня написать два слова на маленьком листке: пароход и самолет. В конце сеанса он берет конверт, кладет туда бумажку с этими словами и спрашивает, может ли он унести это с собой. Поскольку он не делал это своими руками, я разрешаю. И объясняю правило: если он сам что-то рисует, его рисунки должны оставаться в его досье. Это помогает изучить результаты работы, которую проделывает ребенок во время психоанализа. Ведь главное, для чего он сюда приходит — это не для того, чтобы что-то мастерить, а для того, чтобы говорить и быть выслушанным. Рисунки отражают на бумаге результаты общения ребенка с аналитиком. Поэтому рисунки остаются у нас, в досье, куда записываются и слова, которыми мы обмениваемся с ребенком.

В этот день он приносит с собой часы, подарок отца, которым он очень гордится. Это уже предмет совсем иного свойства, чем детские рисунки: это отцовский подарок и полезный в обиходе предмет.

Октябрь. «В прошлую среду я видел отца и обедал в китайском ресторане. Сейчас нарисую дорожный знак для учительницы», — говорит Луи. Он рисует круг, означающий, по его словам: «Не курить!». Он рвет его: «Это мужчины курят. Раньше мой отец курил, а теперь не курит».

Он еще дважды пытается нарисовать этот знак, который у него никак не получается: «Отец выходит из тюрьмы и заберет меня на каникулы». (Если бы можно было, порвав запрет, тем самым его отменить, тогда его отец, который преступил запрет, не сидел бы в тюрьме и увез бы его на каникулы. Вот о чем мечтает Луи!).