В. Гитин - Эта покорная тварь – женщина

Это было характерно дм юности героини. Спустя некоторое время она знакомится со своим будущим мужем...

«Заговорила ли в ней жажда новизны, или, быть может, сказалось нервное возбуждение, охватывающее ее в присутствии Шарля, но только Эмма вдруг поверила, что то дивное чувство, которое она до сих пор представляла себе в виде райской птицы, парящей в сиянии несказанно прекрасного неба, слетело наконец к ней. И вот теперь она никак не могла убедить себя, что эта тихая заводь и есть то счастье, о котором она мечтала...»

«А между тем она была полна вожделений, яростных желаний и ненависти. Под ее платьем с прямыми складками учащенно билось наболевшее сердце, но ее стыдливые уста не выдавали мук. Эмма была влюблена в Леона, и она искала уединения, чтобы, рисуя себе его образ, насладиться им без помех. С его появлением кончалось блаженство созерцания. Заслышав его шаги, Эмма вздрагивала, при встрече с ним ее волнение утихало и оставалось лишь состояние полнейшей ошеломленности, которую постепенно вытесняла грусть...

Она была бы рада, если бы Леон догадался сам. Ей приходили в голову различные стечения обстоятельств, катастрофы, которые могли бы облегчить им сближение. Удерживали ее, конечно, душевная вялость, страх, а кроме того, стыд. Ей казалось, что она его слишком резко оттолкнула, что теперь уже поздно, что все кончено. Но потом горделивая радость от сознания: «Я — честная женщина», радость — придав своему лицу выражение покорности, посмотреть на себя в зеркало, отчасти вознаграждали ее за принесенную, как ей казалось, жертву.

Веление плоти, жажда денег, томление страсти — все слилось у нее в одно мучительное чувство. Она уже не могла не думать о нем — мысль ее беспрестанно к нему возвращалась, она бередила свою рану, всюду находила для этого повод. Ее раздражали неаккуратно поданное блюдо, неплотно запертая дверь, она страдала, оттого что у нее нет бархата, оттого что она несчастна, от несбыточности своих желаний, оттого что дома у нее тесно.

Шарль, видимо, не догадывался о ее душевной пытке, и это приводило ее в бешенство. Он был убежден, что создал для нее счастливую жизнь, а ей эта уверенность казалась обидной нелепостью, она расценивала ее как проявление черствости. Ради кого она была так благоразумна? Не он ли был ей вечной помехой на пути к счастью, ее злой долей, острым шпеньком на пряжке туго стягивавшего ее ремня?

В конце концов она на него одного перенесла ту ненависть, которая накапливалась у нее в душе от многообразных огорчений, и малейшая попытка смягчить это чувство только обостряла его, оттого, что бесплодное усилие становилось лишней причиной для отчаяния и еще больше способствовало отчужденности. Собственная кротость возмущала ее. Серость бытия вызывала мечты о роскоши, ласки супруга — жажду измены...»

А через некоторое время после отъезда в Париж предмета ее страсти, Леона, Эмма, пережив период тяжкой депрессии, влюбляется в красавица—помещика...

«Что с вами было? — заговорил он.— Из-за чего? Ума не приложу. Вы, очевидно, не так меня поняли? В моей душе вы как мадонна на пьедестале, вы занимаете в ней высокое, прочное и ничем не загрязненное место! Я не могу без вас жить! Не могу жить без ваших глаз, без вашего голоса, без ваших мыслей. Будьте моим другом, моей сестрой, моим ангелом!

Он протянул руку и обхватил ее стан. Она сделала слабую попытку высвободиться. Но он не отпускал ее и продолжал идти.

Вдруг они услышали, как лошади щиплют листья.

— Подождите! — сказал Рододьф.— Побудем здесь еще! Останьтесь!

И увлекая ее за собой, пошел берегом маленького, покрытого зеленою

ряской пруда. Увядшие кувшинки, росшие среди камышей, были неподвижны. Лягушки, заслышав шаги люден, ступавших по траве, прыгали в воду.

— Что я, безумная, делаю? Что я делаю? — твердила Эмма,— Я не должна вас слушать.

— Почему?.. Эмма! Эмма!

— О Родольф! — медленно проговорила она и склонилась на его плечо.

Сукно ее платья зацепилось за бархат его фрака. Она запрокинула голову, от глубокого вздоха напряглась ее белая шея, по всему ее телу пробежала дрожь, и, пряча лицо, вся в слезах, она безвольно отдалась Родольфу».

Но вскоре она утомила эпикурейца Родольфа сентиментальной пылкостью своей страсти и настойчивым желанием бежать с ним на край света. Он счел за лучшее сбежать не с нею, а от нее... И вот, после длительной и тяжелой болезни, Эмма едет с мужем в Руан, где в ложе театра встречает Леона, того Леона, который был героем ее прежнего, платонического, романа. А на следующий день Эмма, воспользовавшись отсутствием мужа, встречается с Леоном и отдается ему в наемном экипаже...

Роман продолжается теперь по четвергам в руанской гостинице.

«Эмма упивалась любовью Леона, любовью сдержанной, глубокой, и, уже заранее боясь потерять его, прибегала ко всем ухищрениям, на какие только способна женская нежность».

«Чего только не вытворяла Эмма в следующий четверг, придя вместе с Леоном в их номер! Смеялась, плакала, пела, танцевала, заказывала щербет, пробовала курить, и Леон нашел, что она хоть и взбалмошна, но зато обворожительна, несравненна...

... Она стала раздражительна, плотоядна, сластолюбива...»

Затем наступает крах. Растратив все деньги мужа и доведя семью до полного разорения, Эмма травится крысомором.

Вскоре умирает и ее муж.

«После распродажи имущества осталось двенадцать франков семьдесят пять сантимов, которых мадемуазель Бовари хватило на то, чтобы доехать до бабушки. Старуха умерла в том же году, дедушку Руо разбил паралич,— Берту взяла к себе тетка. Она очень нуждается, так что девочке пришлось поступить на прядильную фабрику».

ГЮСТАВ ФЛОБЕР. Госпожа Бовари

--------------------------------------------------------------------------------

Обе они,— и Анна Каренина, и Эмма Бовари,— умирают добровольной и мучительной смертью: первая — под колесами поезда, вторая — от мышьяка, после нечеловеческих страданий.

Обе оставили сиротами своих детей.

Их трагедия даже не в том, что они попытались совместить несовместимое — мать и проститутку, а в том, что они попытались узаконить, легализовать это дикое совмещение, которое, как и совмещение огня с порохом, ни к чему иному, кроме взрыва, привести не способно.

Ощущая с юности в себе подобные наклонности, почему бы не стать кокоткой и не получать от жизни всех требуемых впечатлений? Так нет же, они, чтобы не выглядеть «хуже других», стали матерями семейств, продолжая раздувать в себе искру похоти, которую они стыдились назвать своим именем и возводили в ранг любви...