Адольф Гуггенбюль-Крейг - Наивные старцы. Анализ современных мифов

Забавно отмечать, как в рамках психологии развития сталкиваются два схожих, но принципиально разных мифа. Казалось бы, над всем господствует мифологема потерянного рая. Однажды, в младенческом возрасте, некоторым из нас посчастливилось испытать настоящее удовлетворение. Существуя в симбиозе с матерью, мы чувствовали себя защищенными, не волновались, не ведали печалей и забот. Мифология потерянного рая традиционно проецируется на детские годы не только в литературе, но и в рамках психологических теорий, согласно которым, живя с матерью, ребенок был счастлив. Кроме того, над психологией развития давлеет миф о прогрессе, о переходе от худшего к лучшему.

Является ли миф о прогрессе тенденциозным и опасным? Можно ответить так: по крайней мере, перед нами отнюдь не единственная модель жизни человечества и индивида. В античную эпоху греки и римляне не преклонялись перед идеей прогресса, а скорее полагали, что развитие человека правильнее было бы представлять в форме окружности. Все повторяется,— ничто не ново под луной,— plus que са change, plus c'est le meme*(Все новое — это хорошо забытое старое (франц.). Трансцендентная вера в прогресс ни разу не овладела античным миром; люди просто не верили в спасение. Гадеса** представляли существом отталкивающим, Ахиллес скорее согласился бы быть батраком на земле, чем Ахиллесом под ней. Существовало, конечно, и представление об елисейских полях,

куда попадают после смерти герои и наслаждаются покоем и безмятежной красотой, однако насколько известно, оно не играло особой роли в мировоззрении людей античной эпохи. Жизнь определял безотрадный миф о Гадесе.

Германцы эпохи великого переселения народов тоже не производят впечатление людей, веривших в прогресс. Мир они понимали как продолжительную борьбу между силами порядка и хаоса, наблюдающие за которой люди не в силах отвратить приближающийся конец света. Рано или поздно чудовище слизнет солнце и луну, и звезды погаснут. Древние германцы верили, что когда освободится волк тьмы, он пожрет мир; змея извергнет яд, и восстанут все чудовища, порожденные хаосом. В этот последний час страж Асгарда протрубит в рог, боги и герои, внемля ему, выйдут на последнюю битву; однако усилия их будут тщетны, ибо воспылает вся земля и погрузится в море. Подобное представление не имеет ничего общего с мифом о прогрессе; оно безнадежно. Разумеется, в германской мифологии есть и другие мотивы. Легенды повествуют, что после рагнарека появится новая земля и новое море. Бог Балдур восстанет из мертвых, родятся два человека, Лиф и Лейф, которые положат начало новому человечеству, ибо конец света был лишь дурным сном, кошмаром.

Подозреваю, что энтузиазм, с которым новоявленные пророки вещают о грядущем конце света, только на руку нашим современникам. Мнение, крайне противоположное мифу о прогрессе, высказывает, в частности, Ульрих Хорстманн в своей книге «Чудовище, очертания философии человеческого проклятия». Хорстманн рассуждает о том, что человечество всегда стремилось превратить землю в подобие пустынной луны, уничтожить не только себя, но и все живое.

Не уравновешенная мифологией конца света идея прогресса становится опасной и вредной, поощряя гордыню и переоценку человеческих способностей. Кроме того, вера в прогресс заставляет людей, очарованных гипотетическим будущим, забывать о сегодняшних страданиях. В эпоху индустриализации в Европе одна за одной с энтузиазмом открывались фабрики, формировались новые направления в промышленности, производилось все больше качественных товаров, но никто не хотел замечать, что свыше половины рабочих бедствовали. Проникнувшись наивной верой в технический прогресс, многие африканские государства с восторгом приступили после второй мировой войны к поспешной индустриализации. Итогом этого явилось разрушение всей социальной системы и неслыханная нищета.

Расхождения между убеждениями и поступками или противоречия, закравшиеся в жизненную философию, вызывают досаду у человека с сильно развитым логическим мышлением. Подобные люди с укоризной показывают пальцем на соседа, по их мнению, недалекого салонного коммуниста, который, пользуясь плодами капитализма и владея частной собственностью, рассуждает о социалистических идеях. С презрением упоминают они о женщине, которая придерживается крайних феминистских взглядов, но в жизни послушно следует за мужем и воспитывает своих детей в патриархальном духе. Со смехом расскажут они вам о семье шурина, все члены которой увлечены борьбой за чистоту окружающей среды, однако сами пользуются двумя автомобилями. Я вспоминаю одного своего ассистента, который действовал на меня, как песчинка в глазу, ибо был одновременно ревностным католиком и ортодоксальным фрейдистом. С изумлением смотрю я на знакомую мне итальянку, студентку психологического факультета, которая в течение одной недели была принята в лоно католической церкви и вступила в коммунистическую партию.

Дело в том, что все, имеющее отношение к психологии,— мифология. Мировоззрение, сознательные или бессознательные убеждения, реализуемые намеренно или проявляющиеся на примере казалось бы случайных поступков, являются мифами, тенденциозность которых угрожает состоянию индивида и общества. Поэтому нет ничего страшного в том, что рьяный защитник природы восхищается автомобилями, а человека, верящего в прогресс, время от времени привлекает идея упадка. В конце концов, речь идет о дополнении опасной тенденциозности.

В свободном, либеральном государстве высказывать свое мнение имеют право все, включая противников правового государства. Либерализм начинается с прав индивида; каждый человек, если ему угодно, может сознательно лелеять противоречивые мифы. Скажу больше, людям, которыми руководят совершенно однозначные образы, доверять трудно.

Передать душевные переживания нелегко. Символика архетипов ограничена, ибо ограничены наши способности к символообразованию. Камнем преткновения является то, что любое символообразование, связанное с душевной деятельностью и архетипами, неминуемо приводит к противоречиям. Говоря иначе, эго противоречиво относится к собственной душе, воспринимая ее то с удовольствием, то с отвращением; порой радуется ей, иной раз боится; эго переполняют конструктивные и вместе с тем деструктивные ощущения. Подобные противоречия находят свое отражение в символах, если последние действительно нетенденциозны и способны охватить весь спектр чувств индивида. Например, образ отца включает в себя не только элементы доброты, наставничества и заботы, но и кастрирующие, жестокие и смертоносные аспекты. То же самое относится к мифологеме, представляющей символы божества. Бог милосерден и добр, однако вместе с тем он гневен, жесток и страшен. Мир мифов наводнен противоречиями, подобно миру сновидений. Индеец, не замечающий противоречия между своим заявлением: «Тотем моего племени — попугай; я попугай», и тем обстоятельством, что попугаи, в отличие от него, живут на деревьях, мыслит не «примитивно», а символически.