Даниэль Пеннак - Школьные страдания

«Они не могут найти того, кто это сделал, и заставляют нас всех расплачиваться: какая гадость!»

Его совершенно не трогает, что он может быть назван трусом, вором, вруном или еще кем-то там, что обвиняющая сторона громогласно будет выражать свое презрение к таким негодяям, которые «не имеют мужества ответить за свои поступки». Главное, что в этом он услышит лишь подтверждение того, что ему говорили уже тысячу раз, и что он совершенно согласен с обвинителем (есть в этом даже некое особое наслаждение, в таком тайном согласии: «Да, ты прав, я именно тот негодяй, о ком ты говоришь, я даже хуже, — если б ты только знал…»), и потом, что именно он, он один, и никто другой из присутствующих учеников, имел мужество темной ночью, в полном одиночестве развесить, например, на громоотводе три сутаны надзирателя. Несколько часов эти сутаны пиратским флагом развевались над школой, и ни одна душа никогда не узнает, кто поднял это чудн о е знамя.

А если вместо него обвинят кого-то другого, честное слово, он и тут промолчит, потому что прекрасно знает свой мир и вместе с Клоделем [10] Клодель, Поль (1868–1955) — французский поэт, драматург, эссеист, крупнейший религиозный писатель XX века. Приведенная ниже фраза взята из «Дневника» писателя за сентябрь 1920 года. (которого никогда не прочтет) может сказать, что «некоторые заслуживают несправедливости».

Он не выдаст себя. Потому что смирился со своим одиночеством и перестал наконец его бояться. Он больше не отводит глаз. Посмотрите, вот он, виновный с невинным взглядом! Под молчанием он прячет единственное в своем роде наслаждение: сознание того, что никто и никогда не узнает! Ощущая себя ничьим, начинаешь в конце концов клясться самому себе.

А еще он испытывает мрачную радость от того, что стал непонятен тем, кто облечен знаниями и кто постоянно попрекает его в том, что он ничего и ни в чем не понимает. Он обнаружил наконец в себе хоть какую-то способность — пугать тех, кого сам боялся, — и вовсю ее использует. Никто не знает, на что он способен; вот и хорошо.

Так вот и рождается преступность — когда все умственные способности тайно помещаются в хитрость.

Однако было бы неправильно сводить мой образ в школьные годы к одному лишь тайному мщению. (Кстати, к тем трем сутанам я не имел никакого отношения.) Неунывающий двоечник, замышляющий по ночам очередную проделку, неуловимый Зорро, воздающий врагам за детские обиды, — я и сам был бы не прочь видеть себя этаким лубочным героем, если бы на самом деле не был совсем другим — мальчишкой, готовым на любую сделку с совестью ради одного доброжелательного взгляда кого-нибудь из взрослых. Соглашателем, выклянчивающим потихоньку благосклонность учителей: да, мсье, вы совершенно правы… нет, что вы, я не такой глупый, я хороший, я исправлюсь, я… Ох, что это было за унижение, когда сухая фраза возвращала меня к осознанию собственного ничтожества. Ох, что за мерзостное чувство счастья я испытывал, когда, наоборот, удостаивался пары якобы добрых слов, которые тут же запрятывал, как самое дорогое сокровище, в тайники своей души… А как я несся в тот же вечер докладывать об этом родителям: «А мы сегодня так хорошо разговаривали с мсье Таким-то!..» (он еще и разговаривает, совершенно справедливо думал, наверно, мой отец…).

Долго потом таскал я за собой воспоминания об этом позоре.

С первых моих неудач мною овладели ненависть и жажда любви — одновременно. Я словно пытался задобрить некое чудовище — школьного людоеда. Я был готов на все, лишь бы он не сожрал мое сердце. Например, в шестом классе я участвовал в подготовке ко дню рождения нашего учителя, который тем не менее постоянно ставил мне за диктант плохие отметки. «Тридцать восемь ошибок, Пеннаккьони, все хуже и хуже!» Я ломал голову над подарком, который действительно понравился бы этому гаду, собирал деньги с одноклассников и докладывал свои, потому что жуть, которую я для него выбрал, стоила больше, чем я собрал.

В те времена в буржуазных домах были несгораемые шкафы. Так, чтобы поучаствовать в подарке для моего мучителя, я умудрился вскрыть сейф у нас дома. Такой маленький пузатый несгораемый шкафчик, где дремлют семейные секреты. Ключ, колесики — одно с цифрами, другое с буквами. Где родители держат ключ, я знал, но на подбор нужной комбинации у меня ушло несколько ночей. Колесико, ключ — не открывается. Колесико, ключ — не открывается. Не открывается. Не открывается. Нет, ничего не выйдет. И вдруг раз — щелчок, дверца открыта! Есть от чего застыть в потрясении — дверца в тайный мир взрослых! Тайный, но, как оказалось, очень благопристойный: несколько облигаций, думаю русских займов, спавших там в ожидании воскресения, пистолет — табельное оружие двоюродного дедушки — с полной обоймой, но со спиленным бойком, ну и деньги, немного, несколько купюр, из которых я изъял сумму, необходимую для финансирования подарка.

Украсть деньги, чтобы купить на них расположение взрослых… Это было не совсем воровство, да и никакого расположения мне купить не удалось. Тайна моя была раскрыта, когда в тот же год я подарил маме один из кошмарных японских садиков, которые были в ту пору в большой моде и стоили немыслимых денег.

Событие имело три последствия: мама заплакала (что случалось очень редко), убежденная в том, что произвела на свет взломщика сейфов (единственный вид деятельности, в котором ее младшенький проявил недюжинные способности), меня отправили в интернат, и в течение всей последующей жизни я больше не смог ничего спереть, даже когда воровство вошло в большую моду среди молодежи моего поколения.

Тем, кто связывает появление банд единственно с проблемой окраин, я говорю: вы правы, да, безработица, да, скопление асоциальных элементов, да, этнические группировки, да, территориальная зависимость, да, неблагополучные семьи, да, теневая экономика и незаконный бизнес, да, да, да… Но не будем недооценивать единственного фактора, на который мы можем повлиять лично и который уходит корнями во тьму педагогических веков: стыд ученика, который не понимает того, что все вокруг понимают, и его одиночество в этом мире понимающих.

Только мы — неважно, учили нас этому или нет, — можем освободить его из этой тюрьмы.

Те учителя, что спасли лично меня — и сделали из меня учителя, — этому не учились. Их не интересовали истоки моей школьной непригодности. Они не стали тратить время ни на выяснение ее причин, ни, тем более, на чтение нотаций. Эти взрослые уже сталкивались с такими гибнущими мальчишками. И они сказали: пора действовать. Они нырнули за мной на дно. И упустили. Тогда они стали нырять еще и еще, день за днем… И в конце концов они вытащили меня. И еще много других, таких же как я. Они нас буквально выудили. Мы обязаны им жизнью.