Джеймс Холлис - Душевные омуты

Именно поэтому Уоллейс Стивене пришел к заключению: «Смерть — это мать красоты»; он же назвал смерть величайшим изобретением природы. Наряду с ощущением силы, которая питает саму себя, приходит способность осознания, осмысленного выбора и понимания красоты. Это мудрость, выходящая за границы тревожности Эго, воплощающая таинство единства жизни и смерти как часть этого великого цикла. Такая мудрость противостоит потребности Эго, превращая ее из незначительной в трансцендентную.

Таинственное единство приобретений и потерь, обладания и расставания поразительно точно отразилось в стихотворении Рильке «Осень»; оно соответствует тому времени года, которое в северном полушарии ассоциируется с уходом лета и всеми зимними потерями. Стихотворение заканчивается так:

Рильке связывает образ падающих на землю листьев (на землю, которая парит в пространстве и во времени) с общим переживанием потерь и падения и намекает на существование мистического единства, скрытого за феноменом падения и выражающегося через него. Возможно, это Бог, Рильке не поясняет, кто это; он видит себя в великом цикле приобретений и потерь, вызывающих отчаяние, но имеющих божественную сущность.

Переживание потери может быть очень острым, если из нашей жизни уходит нечто ценное. Если нет переживания потери, значит, нет ничего ценного. Переживая потерю, нам нужно признать ценность того, что мы имели. Фрейд в эссе «Печаль и меланхолия», описывая свои наблюдения за ребенком, у которого умер один из родителей, отмечал, что этот ребенок печалился о своей потере, поэтому у него высвободилась определенная энергия. Ребенок, у которого родители физически присутствуют, но эмоционально отсутствуют, не может печалиться, ибо в буквальном смысле потери родителей нет. Затем эта фрустрированная печаль интериоризируется, превращаясь в меланхолию, в грусть по утрате, в сильную тоску по соединению, и сила этой тоски прямо пропорциональна ценности утраты для ребенка. Таким образом, переживание потери может наступить лишь после того, как ценность ее стала для нас частью жизни. Задача человека, оказавшегося в этой трясине страданий, состоит в том, чтобы суметь распознать ценность, которая была ему дарована, и ее удержать, даже если мы не можем удержать ее в прямом смысле. Потеряв любимого человека, мы должны оплакать эту утрату, при этом осознав все то ценное, связанное с ним, что мы интериоризировали. Например, родитель, болезненно переживающий так называемый «синдром пустого гнезда», страдает от ухода ребенка меньше, чем от потери внутренней идентичности из-за окончания исполнения своей родительской роли. Теперь от него требуется найти иное применение энергии, которую он раньше тратил на ребенка. Поэтому самое лучшее отношение к тем, кто нас покинул, — по достоинству оценить их вклад в нашу сознательную жизнь и свободно жить с этой ценностью, привнося ее в повседневную деятельность. Это будет самое правильное превращение неизбежных потерь в частицу этой мимолетной жизни. Такое превращение — не отрицание потерь, а их трансформация. Ничто из того, что мы интериоризировали, никогда не потеряется. Даже в потерях остается какая-то часть души.

Слово grief «печаль» происходит от латинского gravis «нести»; от него же образовалось хорошо известное нам слово gravity «тяготение». Повторяю: испытывать печаль — значит не только переносить тяжелое состояние потери, но и ощущать ее глубину. Мы печалимся лишь о том, что представляет для нас ценность. Несомненно, одним из самых глубоких ощущений является чувство бессилия, напоминающее нам о том, как слабо мы можем управлять тем, что происходит в жизни. Как сказал Цицерон, «глупо в печали рвать на голове волосы, ибо наличие лысины не уменьшает страданий». И вместе с тем нам симпатичен грек Цорба, восстановивший против себя всю деревню тем, что, потеряв свою дочь, всю ночь танцевал, ибо только в экстатических движениях тела смог выразить острую горечь своей потери. Как и другие первичные эмоции, печаль не находит выражения в словах и не позволяет себя анатомировать и анализировать.

Наверное, самая глубокая поэма о печали была написана в XIX в. поэтом Данте Габриэлем Россетти. Она называется «Лесной молочай». Слово «печаль» встречается в ней лишь однажды, в последней строфе. Однако читатель чувствует страшный душевный надрыв автора, его глубокую внутреннюю разобщенность и состояние тупика. Кажется, что все, на что он способен, — подробно, до мелочей, описывать уникальное соцветие лесного молочая. Груз печали давит на него так, что становится непостижимым; автор может сосредоточиться лишь на мельчайших явлениях природы.

Глубокая печаль не дает Мудрости, не оставляет воспоминаний; Тогда мне всего лишь осталось постичь Три лепестка лесного молочая.

Россетти осознает огромную безвозвратную потерю и так же, как Рильке, при помощи метафоры осеннего листопада, указывает на бесконечное через конечное, постижимое разумом. Повторяю: искренность печали позволяет признать интериоризированную ценность другого человека. Ритуальное «открытие» надгробного камня в иудаизме, т. е. снятие с него покрывала в первую годовщину смерти похороненного человека, несет в себе двойной смысл: признание тяжести потери и напоминание об окончании печали, начале обновления жизни.

Никакое отрицание не облегчит нам переживание потери. И не нужно бояться этих печальных переживаний. Самая хорошая возможность принять ощущение мимолетности бытия — определить золотую середину между мучительной сердечной болью и лихорадочным брожением мыслей. Тогда нам удастся удержать исчезающую энергию и утвердиться в том, что было нашим, хотя бы временно. В заключении к своему переложению истории Иова «И.В.» Арчибальд Маклейш приводит такие слова И. В. о Боге: «Он не любит, Он Есть». «Но мы-то любим», — говорит Сара, его жена. «Именно. И это изумляет». Энергия, необходимая для утверждения ценности во время печали, становится источником глубокого смысла. В том, чтобы не потерять этот смысл и перестать пытаться управлять естественным течением жизни, заключается истинная суть двойного воздействия печали и потерь.

Когда у Юнга умерла жена, у него возникла реактивная депрессия. В течение нескольких месяцев он ощущал растерянность и потерю ориентации в жизни. Однажды ему приснилось, что он пришел в театр, где оказался совершенно один. Он спустился в первый ряд партера и стал ждать. Перед ним, как пропасть, зияла оркестровая яма. Когда поднялся занавес, он увидел на сцене Эмму в белом платье, которая улыбалась ему, и понял, что молчание прервалось. И вместе, и порознь они были друг с другом.